– Вам мат, сэр, – сказал он. Симонян, ставший багровым, хмуро смотрел на доску. Марк и остальные гости склонились над доской, словно на тех позициях, с которых они смотрели игру до этого, мат было не разглядеть.

– Это ловушка Алехина на шестом ходу, – сообщил Германсон, вставая, – он впервые применил ее в 1935 году в игре с Монером, а потом достаточно часто использовал, когда черные играли защиту Каро-Канн. Понятно, что против не очень сильных противников.

Симонян угрюмо молчал. Остальные, включая Марка, сдержано улыбались. – Может, еще партию? – предложил я. – Со мной?

Не дожидаясь ответа, я уселся напротив Симоняна и принялся расставлять фигуры.

– Наверное, вторая партия не обязательна? – тактично спросил Марк. К этому моменту Симонян уже успокоился, поднялся и нашел в себе силы сказать:

– Я был неправ. Приношу свои извинения.

– Ты сильный шахматист, – вынес вердикт Марк, улыбаясь своей знаменитой, шириной с километр, улыбкой.

– Не очень, – пожал плечами Германсон. – Средний. Всего лишь первый разряд. Симонян вздрогнул и пошел к выходу. Марк пожал нам руки и пошел за ним. Остальные тоже…

Эти часы давно надо было отдать в ремонт. Это я про свои наручные часы «Slava» рассказываю. Весь последний месяц они капризничали, и чем дальше, тем больше. Конечно, я и сам пробовал их починить: и тряс, и к уху прикладывал. Отстают, хоть тресни. Как-то на днях я даже из-за них опоздал вечером в столовку в цокольном этаже общежития и остался голодным, потому что печенинка, которую я нашел в нашем комнатном шкафу и которой поужинал, была такая крохотная, что ее можно было не кроша скормить аквариумным рыбкам. Опаздывать я вообще не люблю, и обычно со мной это не случается. У нас в 12-й группе Витька есть по таким делам. Если не корчить из себя крутого, то «Slava» были часы как часы, не «Rolex», понятно, но время показывали то, какое было на самом деле. И вот с месяц назад я стал замечать, что отстают мои часы от жизни, как будто решили: тише едешь – дальше будешь. На полчаса в сутки стали отставать. А я не настолько слился с природой, чтобы, как, к примеру, зверобой Натти Бампо, узнавать время по солнцу. Да и край у нас не тот, где по солнцу можно что-нибудь определить. Очень уж редко оно нас радует своим присутствием на небосклоне. За год набирается дней семьдесят солнечных, не больше. Остальные двести девяносто пять пасмурные или дождливые. Дождливые дни – это еще не худший вариант, но только если бы мы находились в Южной Америке. Возьмем для наглядного пособия… Ну хотя бы Бразилию. В Бразилии, говорят, время определяют по дождям, которые там идут строго в определенное время. Ну и нафига им часы? Если достаточно по первым каплям с неба узнать точное время и сказать жене: «Мария-Луиза, 15 часов прокапало, я на футбол». У нас дожди Бразильской пунктуальностью не обладают – идут, когда им вздумается, мокрые и холодные, и чаще всего тогда, когда ты без зонта и капюшона… Ну и как тут без часов выжить и везде успеть? Если все у нас расписано по часам и минутам: когда просыпаться, когда на завтрак бежать, когда занятия в институте начинаются и, главное, когда заканчиваются. Без часов труба. С того дня, когда мне стало окончательно ясно, что визит в часовую мастерскую неизбежен, до дня, когда я туда направился, прошла неделя. Так уж сложилось. Часы я в последнее время носил не на левом запястье, а держал в прикроватной тумбочке в комнате общаги, чтобы они меня не сбивали с толку. Всю эту неделю я пытался жить по своим биологическим часам, которые, как утверждают люди, называемые учеными, есть у каждого человека. Впрочем, если такие часы и вправду у людей есть, то у меня эти часы опять не «Rolex», а по-прежнему «Slava». Иначе как объяснить, что лекция, по моим биологическим часам, уже минут 15 как должна закончиться, а препод продолжает что-то бубнить с кафедры. Или биологическая «Slava» утром у меня показывает еще только шесть часов ноль минут, а Мирнов с Германсоном, уже одетые в пальто, у двери спрашивают, почему я не иду на занятия…

Мне все время что-то мешало зайти в часовую мастерскую. Сначала незнание, где эти мастерские есть в городе. Ну, это ладно, это проблема небольшая. Тем более что абориген Витька сказал: этих мастерских в Иванове по три на квадратный метр. Больше, чем часов у населения. Просто сидят друг у друга на головах и клянчат у прохожих часы для ремонта. Правда, когда я попросил пару адресов поближе к нашей общаге, желательно вообще, чтобы из окна комнаты протянуть руку и отдать часы в починку (раз уж их так много), Витька вспомнил только два адреса: в «Доме быта» и в «Пассаже». Дом быта был тот, что на Фридриха. Так в Иванове народ называл проспект Фридриха Энгельса, который сейчас переименовался в Шереметевский проспект. «Дом», кстати, до сего дня стоит в том же виде, что в 80-е годы, правда, быта там давно уже нет. Ни в «Дом быта», ни в «Пассаж», что на улице Смирнова, тащиться не хотелось – далековато. И стоят в стороне от наших навигационных путей, мимо не ходим. Потом учеба сильно мешала. Она и так-то мешает студентам жить, а тут еще такая неделя выдалась – сплошные семинары да лабы. «Лабы» на студенческом сленге – лабораторные занятия. Они, такая уж это зараза была, больше всего донимали нас, студентов-первокурсников. В этих лабах, если что-нибудь накосячишь, то все… снимай панаму…

В этот раз мы с Витькой и Юркой Кулешовым, по мнению препода, уничтожили конденсатор на лабораторной работе по физике, и пришлось нам должок отрабатывать. Мы с Витькой и Юрой были категорически не согласны с такой оценкой наших действий в ходе лабы, но мнение доцента перевесило наши объединенные студенческие мнения, как гранитная глыба перевешивает кучку тополиного пуха. Лабораторная работа была по теме «Определение емкости электрического конденсатора». Конденсатор, если кто далек от физики, это такая пипка вроде пузырька с двумя проводочками. В электрической цепи он нужен, чтобы накапливать и тут же отдавать электрический заряд. Емкость конденсатора – это его основная характеристика, говорящая о том, какой величины заряд он может у себя аккумулировать. Это так если кратко, для чайников. На лабе группа делилась на группки, в зависимости от количества рабочих мест и личных предпочтений. Обычно мы сбивались в стаю из трех-четырех человек: я, Витька и Юра Кулешов. Если было четвертое место, добавляли кого-нибудь из девчонок. В нашей группе их было восемь, и преподаватели на лабах ни в коем случае не допускали женских группировок, с доказательным основанием полагая, что в этом случае риски аварий вырастают в разы. Наши девчонки славились своей способностью устроить короткое замыкание даже в простейшей электрической цепи. Но в этот раз мы действовали втроем, и на девчонок угробленный кондер свалить не удалось. Собрали цепь, позвали препода, он бегло глянул и кивнул, мол, можно. Замкнуть цепь доверили Кулешову, чтобы хоть чем-нибудь его занять, а то, пока мы с Витькой цепь собирали, он в основном глазел по сторонам да дельными советами мешал сидящей рядом другой стае из Груздева, Василискова и Перфильевой заниматься своей работой. Юра отважно повернул клавишу реле, и цепь запиталась. После этого он счел свой вклад в работу внесенным и отодвинулся в сторону. Витька регулятором установил в цепи напряжение, я записал величину напряжения в таблицу и сказал Юрке:

– Врубай конденсатор.

– А где он тут? – опасливо спросил Юрка, не двигаясь с места.

– Понятно, – сказал Витька и подключил к цепи конденсатор, соединенный с цепью параллельно. После этого мы с Витькой уставились на микроамперметр. А он, гад, не показывал ничего, вернее, показывал ноль. Юра подобрался поближе и тоже стал разглядывать микроамперметр.

– Ну что? – спросил он, переведя взгляд на нас с Витькой.

– Ничего, как видишь, – ответил я и разомкнул цепь. Потом позвал препода к нашему столу. Тот нехотя подошел, пару секунд рассматривал наше творение и недовольно нахмурился.