— Может, и со мной, — согласилась она печально. — Может, я перестала видеть разницу между добром и злом?

— Ты ее не видишь, потому что ее нет, — отрезал Холли и горделиво откинулся на стуле, с удовольствием разглядывая свое творение. — И вот что мне интересно: найдется ли в этом мире еще один человек, который признается, что не видит различий между близняшками? Или все будут охать и заверять друг друга, что это тонко и гениально?

— Спятил? — только и спросила Тэсса.

— Я? — удивился Холли. — Нет, это сумасшедший мир, в котором мертвый муж пытается задушить жену, а она умирает из-за любви к нему! Где здесь добро, Тэсса? И где зло? Нет между ними границы!

— Эту картину нельзя показывать людям, — хмуро отрезала Тэсса. — Это я тебе как инквизитор говорю.

— Ты с ума сошла?

— Холли, твои картины влияют на людей. Мало нам миссис Ван, которая залипла на фрэнке? Что будет, если какой-то особенно впечатлительный человек залипнет на этой картине? Мы получим маньяка со сбитым моральным компасом.

— Я не могу нести ответственность за всех психов вокруг.

Тэсса снова тяжело вздохнула.

Это был трудный разговор, который мог навсегда рассорить их с Холли.

Не сказать чтобы самовлюбленный художник легко переносил критику или собирался философски относиться к чужому мнению.

— Послушай, — Тэсса поставила кружку на столик и наклонилась над Холли, уперевшись рукой в спинку стула. Ей было важно видеть сейчас его лицо. — Прежде твои картины несли счастье и радость, вот почему люди восхищались ими. А сейчас от них исходят то похоть, то… вот это, — она мотнула головой в сторону полотна. — Что происходит с тобой?

Он молчал, откинувшись назад и глядя прямо на нее.

Голубые глаза посерели, стали похожи на пасмурное небо в ожидании то ли дождя, а то ли грозы.

Возраст сложился тревожными морщинками, и Холли сейчас больше не был похож на беззаботного эльфа, а выглядел усталым человеком средних лет.

— Что происходит со мной? — повторил он медленно, и Тэссе захотелось зажмуриться.

Все-таки на горизонте маячила гроза, наверное, даже шторм, гром, и молнии, и порывистый ветер, и какими будут последствия — просчитать не получалось.

Глава 19

У Джеймса болело все тело: он половину ночи бегал под градинами нежданно хлынувших в Нью-Ньюлине жемчужин, укрывая грядки невыносимой Бренды. Это было больно, между прочим, но обижать грозную на вид и невозможно добрую в душе соседку не хотелось.

Старики им с Одри попались что надо. Куда лучше той приемной семьи, в которой они когда-то познакомились.

И Джон, и Бренда старались изо всех сил, чтобы позаботиться о Жасмин и Артуре, и хотя Джеймс и Одри были призваны им в помощь в качестве нянек, на самом деле они тоже оставались детьми. Бренда пекла кружевные блинчики и для Джеймса с Артуром тоже, а старик Джон не забывал подкидывать затворнице Одри новые книги и игрушки для Жасмин. Он говорил, что заказывал их через магазинчик Кенни для себя и Артура, но они им не понравились. И все понимали, что на самом деле он покупал все это для девчонок.

Это была странная жизнь, наполненная стариковским ворчанием, но Джеймс уже понимал, что никогда не сможет уехать из Нью-Ньюлина, по крайней мере до тех пор пока Жасмин с Артуром не вырастут, ведь с каждым годом присматривать за ними Бренде и Джону будет все сложнее.

И если с Жасмин особых проблем не возникало, то с Артуром приходилось все время держать ухо востро — чтобы он не уронил на себя шкаф или не вылил на чью-то голову чайник с кипятком.

Теперь ко всем этим хлопотам прибавились еще и альпаки, и, пока вся деревня восхищалась их очарованием, Джеймс мысленно прикидывал, сколько навоза ему предстоит выгрести и сколько шерсти вычесать.

Вот и этим утром он возился с животными, хотя у него все болело, и яркое солнце вызывало множество самых различных размышлений и подозрений. С чего бы это плаксе Одри так радоваться жизни после затяжных дождей? У нее что-то случилось? Что-то хорошее? Что именно?

Джеймс не мог просто подойти и спросить — не после того, как резко отверг ее робкие попытки примирения. Поэтому он наполнял поилки чистой водой и гадал: откуда вдруг солнце? С чего вдруг солнце?

— А я считаю, что они ужасные, — раздался звонкий голос над его голосом.

На заборе висела одна из близняшек. Джеймс не умел их различать и не понимал, которая именно — та, кого он встретил ночью в доме Вероники, или та, кто повсюду таскала на веревочке смешного толстяка. Или это была одна и та же девчонка? Почему бы им не придумать какие-то опознавательные знаки, ну хоть повесить значки?

— Что? — с недоумением переспросил он.

— Альпаки, — пояснила неопознанная близняшка. — Мало кто об этом думает, но они кусаются, и плюются, и могут зарядить копытом тебе прямо в лоб.

— С чего бы им заряжать копытом мне прямо в лоб? — удивился Джеймс.

— Ну вдруг ты им не понравишься.

Он вырос среди других, чужих детей — обыкновенно напуганных, одиноких и очень злых. И поэтому хорошо понимал все эти чувства.

— Иди сюда, — предложил Джеймс, поставил ведро на землю, подошел к забору и протянул руки: — Давай перелезай, не виси там, как пугало. Познакомишься с альпаками поближе.

Девчонка не пошевелилась.

— С чего это я пугало? — спросила она насупленно. — Это ты пугало, караулишь по ночам мертвецов, думаешь, нормальный?

— Извини, если я напугал тебя.

— Напугал? Меня? Ты? Да я собираюсь стать инквизитором, хах, вот до чего я бесстрашная!

— Молодец, — похвалил ее Джеймс, вдруг испытав острый приступ зависти. Даже такая малявка имела планы на жизнь, пусть дурацкие, но все же планы. А он понятия не имел, что же ему делать, кроме как приглядывать за Артуром и сварливым Джоном, да еще вот теперь за альпаками.

Интересно, а что планировала делать дальше Одри? Она не выглядела целеустремленным человеком. А что, если даже она придумала какое-то захватывающее дело, которое подарит ей интересные задачи? А что, если Джеймс единственный в Нью-Ньюлине человек, который ничего не может придумать?

— Ладно, — сказала в эту минуту близняшка на заборе, — позови меня, если снова пойдешь к мертвякам.

— Тебе мертвяки нужны? Подними любого на кладбище, — думая о своем, рассеянно откликнулся Джеймс.

— Что, правда? — восторженно переспросила близняшка, и ее глаза загорелись.

Холли не особо жаловал портреты, он считал себя пейзажистом, но некоторые люди так и просились на холст. Например, Фрэнк с его мрачной фактурой или удивительно разные и одинаковые близняшки. Но сейчас, глядя на Тэссу, он впервые подумал, что хотел бы нарисовать ее — такую, какой она выглядела сейчас.

Не замкнутую и равнодушную, а живую, серьезную, встревоженную. Наверное, осенило Холли, именно поэтому он так любил рисовать, глядя на то, как они с Фрэнком занимаются сексом, потому что это были редкие моменты обнаженности не телесной, а духовной. Только в такие мгновения с Тэссы сползали все ее инквизиторские фильтры и проступала страстная, искренняя натура. И вот впервые она стала живым человеком из-за Холли. Для Холли.

И от этого чуть-чуть кружилась голова и торопилось сердце.

— Что происходит со мной? — спросил он, и вроде как они говорили о том, как изменились его картины, но он спрашивал и о том, почему участился пульс тоже.

— Не знаю, — ответила она мягко. — Может, все дело в Нью-Ньюлине? Это место меняет тебя.

— Значит, мне нужно уехать? Спастись бегством?

— Может, — согласилась она и невесомо коснулась кончиками пальцев его волос — так, словно он был бабочкой, с которой страшно было стереть пыльцу. — А что, если эти перемены необратимы? Что ты будешь делать тогда?

— Тогда ты должна быть рядом, чтобы вовремя меня остановить. Ты ведь все еще немного инквизитор, Тэсса. И ты единственная, кто видит мои картины по-настоящему. Вдруг я снова нарисую что-то по-настоящему разрушительное? Такое, что может вызвать много бед?