Добравшись до дома, я взлетела по ступеням крыльца и осторожно открыла дверь. Коридор пустовал. Из гостиной струился тусклый аквариумный свет. Сколько же сейчас времени?

Я проскользнула в душ, сорвала с себя одежду, скинула обувь и залезла под обжигающе горячие струи воды. «Твою мать, твою мать, твою мать», – пульсировало у меня в голове, пока я стояла, обняв себя руками. Меня трясло – от холода и ужаса. К горлу подкатил ком, живот скрутило судорогой и меня вырвало.

Руки упёрлись в кафельную стену. По макушке била вода. Волосы липли к спине и плечам. Не знаю, сколько я простояла так, боясь пошевелиться – долго, наверное, потому что, когда я всё-таки потянулась к крану, чтобы закрутить его, затёкшие суставы отозвались неприятным покалыванием.

Надеть на себя то, в чём была в парке, я не смогла. Тщательно проверив одежду на предмет пятен крови (испачканные джинсы ещё можно объяснить месячными, но не топ), я затолкала её в корзину для грязного белья, завернулась в полотенце и принялась отмывать кеды от крови. Когда пальцы уже начали болеть, а кеды засияли первозданной белизной, я отнесла обувь к входной двери и босиком пошла в гостиную. Там я достала из навесного шкафчика початую, забытую Винус бутылку вина и приложилась к ней. Я пила из горла выдохшееся кислое вино и желала только одного: забыть всё, что случилось, как страшный сон.

Но это был не сон. И не галлюцинация. И не приход. Я ведь не шизофреничка и не наркоманка, такие вещи без предпосылок, не происходят. Ронни это имел в виду, когда говорил, что парк меня сожрёт?

Нет, Ронни бы так со мной не поступил. Не повёл бы в место, в котором живут какие-то чёртовы демоны.

Когда бутылка опустела, я убрала её обратно в шкафчик и, развернувшись лицом к гостиной, тяжело опёрлась руками о край кухонного стола. Взгляд блуждал по комнате, ни за что не цепляясь. Я ждала, когда вино подействует, и на меня накатит пьяное оцепенение, но моё взбудораженное состояние всё никак не сдавалось под напором выпитого.

Наконец, взгляд нашёл, за что зацепиться. За синее пятно – книгу, лежащую поверх полосатого пледа. В ярости я схватила её, открыла настежь окно и, размахнувшись, швырнула в темноту. Книга не виновата – не может быть виновата. Но я не хотела иметь ничего общего с историей о танцующих в зимнем лесу балеринах и с описанным на хрустких страницах злом. Пошло всё к чёрту. Померещилось мне или нет – плевать. Никаких фильмов про балет. Никакой фортепианной музыки. Никаких книг. На хрен, к чёрту!

Я захлопнула окно, скинула полотенце и переоделась в чистую, уютно пахнущую кондиционером для белья одежду. Завернувшись в плед и накинув его на голову, как капюшон, я сидела в кресле, смотрела перед собой в голубоватый от света аквариума мрак и боялась закрыть глаза. Вспомнились приснившиеся мне заморозки, сковавшие окна гостиной. Это не могло быть совпадением, значит, дело не в парке, но легче от этой мысли не стало. Я не чувствовала себя в безопасности. Если бы только можно было подняться к родителям, улечься между ними, как в детстве, и спокойно уснуть, зная, что меня есть, кому защитить!

Но я не могла себе этого позволить. Я уже не ребёнок. И родители не простят мне эту слабость.

1. Я почти перестала спать по ночам – ядовитая тревожность разъедала сон, – и это сказалось на моём самочувствии, на внешнем виде и даже на успеваемости в школе. Информация на уроках залетала в одно ухо и вылетала из другого, не задерживаясь ни на мгновение. В театральном кружке я постоянно забывала свои реплики, не вступала в нужное время и вообще вела себя как мешком пришибленная, раздражая всех, кроме терпеливой Одри. Впрочем, примерно так я себя и чувствовала – пришибленной. В конце концов, меня буквально порвали на части. Незабываемые ощущения.

– Ты случайно не беременная? – спросила Карла на физкультуре, когда мне в лицо прилетел волейбольный мяч. Так позорно подачи я ещё не пропускала.

– На седьмом месяце, – ответила я резко. До Карлы ко мне подходила Марго. Она спросила шёпотом, не подсела ли я на наркотики, и пообещала помочь с реабилитацией в случае чего. Даже не знаю, что хуже: участливость Марго или любопытство Карлы. – От директора.

Карла хмыкнула, и я решила было, что на этом всё. Но в раздевалке, когда я стояла в топе и трусах, пытаясь попасть голой ступнёй в штанину, она снова подошла и, понизив голос, спросила:

– Хочешь, дам кое-что, чтобы поднять настроение?

– Чтобы я кони двинула? – Справившись, наконец, со штанинами и натянув джинсы, я взяла худи. – Мне про тебя рассказывали. Не буду я ничего покупать.

– А я не предлагаю покупать, – ответила она всё так же негромко. Впрочем, подслушивать нас было некому: Дайана и её подружки устроили очередной цирк с Одри, вникать в который мне совершенно не хотелось. Кажется, смеялись над нулевым размером её груди и над бюстгальтером, который она носила, чтобы придать своей фигуре хоть каких-то изгибов. – Это будет подарок.

Карла с задорной ухмылкой высунула язык, демонстрируя лежащую на нём ярко-жёлтую таблетку, а потом вдруг поцеловала меня. Я растерялась. Нет, я обалдела – настолько, что, почувствовав язык Карлы у себя во рту, не сразу сообразила двинуть ей в солнечное сплетение. А когда мои пальцы, наконец, сжались в кулак, она порывисто отстранилась и, как ни в чём не бывало, отошла. Увидевшие это девчонки принялись громко фукать, но мне было плевать, как плевать и на то, что, вообще-то, это был мой первый чёртов поцелуй. Я покатала таблетку на языке, раздумывая, как поступить. Искушение было велико – мне и впрямь не помешало бы взбодриться. Но проблевать весь вечер, а то и вовсе отъехать из-за какой-нибудь палёной дряни как-то не хотелось.

Я выплюнула таблетку и вместо неё закинула в рот пару вишнёвых леденцов. Целоваться с Карлой оказалось неприятно, и повторять мне бы не хотелось. Слюни – просто ужас. Мозг от выплеска злости начал худо-бедно, но работать – словно после ударной дозы кофеина, – и я подумала: Карла могла сделать это из ревности. Ронни ведь проводил со мной почти всё своё свободное время, несмотря на мою неразговорчивость и заторможенность. На попытки Карлы флиртовать он реагировал стоическим безразличием, и это лишь укрепило меня в мысли о том, что таблетка могла оказаться отнюдь не с безобидным составом.

– Слышал, ты целовалась с Карлой в женской раздевалке, – сообщил он после физкультуры, когда я стояла, вцепившись в дверцу своего шкафчика, и пустым взглядом смотрела на книгу в синей обложке с серебряной надписью: «Сердце зимы». – Эй!

– Она засунула мне в рот таблетку, – сказала я, доставая книгу и захлопывая шкафчик. – Экстази или что-то такое. Пошли покурим.

Ронни шёл рядом со мной, то и дело откидывая назад длинные, лезущие в глаза патлы. Звенели его многочисленные брелки на рюкзаке. В наушнике, который он мне вручил, играли Sisters of Mercy: Эндрю Элдрич сипло просил некую Лукрецию станцевать для него.

– Так вы с ней… – начал Ронни, но я его перебила:

– Нет. – После выходки с этой проклятой таблеткой мне не хотелось такое даже представлять. Карла стала мне неприятна. Можно подумать, если я траванусь её таблетками или меня отстранят от занятий, Ронни мгновенно воспылает к ней неудержимой страстью. Идиотка. – А что?

– Ты в городе недавно, – сказал он. – И не знаешь, какие тут люди. Поверь, связываться с ней себе дороже.

– Если я захочу попробовать какую-нибудь ерунду, к Карле я за этим не сунусь, – ответила я. – Попрошу тебя. Ты наверняка знаешь, где достать.

– Знаю. Но тебе это не надо.

Я фыркнула.

– Как скажешь, папочка.

Мы вышли на улицу и, оказавшись за старым спортзалом, закурили. Присев на корточки, я положила на землю книгу, раскрыла её на середине и взяла у Ронни зажигалку.

– Что ты делаешь? – спросил он, стоя надо мной мрачной чёрной громадой, удачно заслоняя от солнца и ветра.