В «Психомахии» рисуется борьба двенадцати пар противоположностей, или воинов добра и зла, которые пытаются поделить меж собой власть над душой человека: Вера и Идолопоклонство, Надежда и Отчаяние, Милосердие и Скупость, Непорочность и Сладострастие, Осмотрительность и Безумие, Терпение и Гнев, Кротость и Жестокость, Согласие и Распря, Послушание и Непокорность, Постоянство и Изменчивость…
Позже, веку этак к XIII, к «дурному войску» начнут относиться менее терпимо – и к безумию в том числе: порок же! Но это произойдёт позже.
А пока эти копии читают не только святые братья, и вот уже к девятому веку в Европе формируется тип нового для того времени врача. Это не монах, хотя связь с монастырями многие из них поддерживают. Это уже не деревенский коновал: живёт такой врач, как правило, в городе; он грамотен – причём знает, помимо родного языка, как минимум ещё и латынь, оптимально – греческий, в идеале – ещё несколько языков, чаще всего тех стран, где он успел побывать, попрактиковать и поучиться.
А побывать доктор успел уже и в просвещённой и богатой арабской Испании, где научился не только хорошо торговаться о цене на своё искусство, но и труды Авиценны, Авензоара и Разеса изучить; и в солнечной Италии задержался – а там никогда и не забывали ни былого величия Рима, ни тех учёных, которыми, помимо своих легионов, он был славен.
Возможно, этот доктор успел заглянуть и в Салерно, в знаменитую врачебную школу, которую основали грек Понтус, араб Абдаллах, еврей рабби Елинус и скромный безымянный магистр Салернский. Возможно, даже отучился в ней 9 лет, три из которых посвятил логике, пять – теории медицины по тем самым бесценным копиям с древних свитков и последний год – показывая на практике то, что успело уложиться в голове и впаяться в моторику.
Вероятно, даже видел, как за крепкими стенами монастыря на холме Монтекассино, где, учинив акт праведного вандализма над статуей Аполлона и храмовым алтарём, святой Бенедикт Нурсийский и основал эту строгую обитель, лечат добрых католиков от чёрной тоски по умершим друзьям. Не исключено, что ему даже доверяли готовить особое лекарство от этой тоски – свиное сердце, начинённое целебными травами. Видимо, сильное было средство, раз прочно вошло в рецептуру госпиталя. Хотя как знать – может, тоска в панике пряталась в потаённый уголок души, лишь бы носителя ещё раз этим блюдом не попотчевали…
Константин Африканский – типичный врач своего времени
Кстати, типичным примером доктора того времени был и оставшийся преподавать в этой школе Константин Африканский. Бербер, родившийся в Карфагене (да, в том самом, который должен быть разрушен), он почти полжизни провёл в Северной Африке. Учился врачеванию в Багдаде, слушал лекции в каирском университете аль-Азхар, практиковал в Месопотамии, успел побывать в Эфиопии и Индии.
Вернувшись на родную карфагенщину, Константин быстро стал знаменит: ещё бы, такие знания, такие умения! Это его чуть не погубило. Ревность коллег по цеху, знаете ли, с первым же цехом и родилась. И с веками не ослабла, коллеги не дадут ни соврать, ни расслабиться. Вот и в карфагенских врачах взыграло ретивое: дескать, вы поглядите, что этот выскочка творит! Мало того что пациенты к нему на приём валят, как на хлебные амбары в голодный год, так некоторым ещё и лучше становится! Этак он у нас лучшую клиентуру переманит. А нет ли тут злого колдунства? Хотели даже зазвать его на диспут о злых чарах – мол, заходите к нам на огонёк, но Константин быстро просёк, чем дело пахнет, и смазал пятки харамным салом. Дескать, спасибочки, конечно, но климат Сицилии внезапно показался мне дюже полезным для здоровья, отплываю ближайшим нефом, люблю и уже скучаю, ваш Костя Африканский. Шаланды, полные кефали…
В Салерно Константин, памятуя о длинных руках африканских коллег, пробирался, рядясь под нищего. А может, и в самом деле в пути поиздержался. В Салерно его приметил и приветил Роберт Отвиль, Роберт Хитрец, герцог Апулии и Калабрии. И Константин получил предложение, от которого не смог отказаться: заняться врачеванием и преподаванием в Салернской врачебной школе.
Именно там он переводит с древнегреческого на латынь труды Гиппократа и Галена, а с арабского – книги Разеса, ибн Сулеймана (на самом-то деле он Ицхак бен Шломо ха-Исреэли, и Констатнин Африканский вообще при переводе его книг не упоминает его авторства), Иоханнитиуса (который на самом деле Абу Зейд Хунайн ибн Исхак аль-Ибади) – и благодаря этим переводам труды древнегреческих и древнеримских медиков и философов, щедро сдобренные собственными наблюдениями и измышлениями арабских мудрецов, сохранивших и дополнивших их своими замечаниями, вернулись к европейскому читателю.
Про Константина Африканского я рассказываю так подробно ещё и потому, что в Салернской врачебной школе именно он плотно занимался проблемой меланхолии. В те времена под гребёнку этого диагноза гребли едва ли не всех сумасшедших, за исключением разве что припадочных и одержимых, и Константин написал целый трактат «О меланхолии». В котором, надо признать, довольно метко даёт ей определение (если мы поставили бы знак равенства между меланхолией и депрессивным состоянием): меланхолия суть такое состояние души, когда человек твёрдо верит в наступление одних только неблагоприятных для него событий.
В Европе появляются университеты
Пример Салернской врачебной школы оказался заразителен. Ещё бы: доктора действительно чему-то учатся и действительно что-то да умеют, и тому, кто эту школу закончил, доверия как-то больше, чем какому-нибудь бродячему шарлатану. Настолько больше, что в XII веке Фридрих II, божьей милостью император Священной Римской империи, постановил: врачебную лицензию в его владениях давать только в этой школе.
Понятно, что у других братьев по скальпелю и клистирной трубке взыграла та самая профессиональная ревность – мол, мы-то тоже не какой-нибудь форамен экс бубликум! И вот уже у ломбардцев в Болонье открывается медицинский факультет, создаются университеты в Монпелье и Париже, а у британцев – в Кембридже и Оксфорде… понятно, что не ради одной лишь медицины, но её там непременно преподают. Ну как преподают – копипастят, компилируют и снабжают собственными глубокомысленными комментариями всё те же копии с древних трактатов, но даже это – уже шаг вперёд.
Более того, именно в этих университетах появляются первые робкие попытки не только над готовым текстом резонёрствовать, но и собственные наблюдения и опыт собирать и излагать. Так, Антонио Гуаянери, профессор медицины в Павии и в Падуе, описывает случай афазии и буйного помешательства от неумеренного употребления вина. А практикующий и преподающий там же Михаил Савонарола (не путать с внуком Джироламо, первой ласточкой Реформации и несостоявшимся тираном) призывает с долей здоровой критики отнестись к методам лечения, широко применяющимся к помешанным, только из-за того, что «так всегда было принято».
Вот, говорил он, привыкли в его времена сечь сумасшедших бедолаг розгами, да чтобы до крови, и с умным видом заявляли при том, что-де дают диверсию материальной причине мании. Или же иглами да шипами кололи, горчичники на всё тело применяли. Потому что, мол, ещё великий Цельс завещал. Ну и что? Цельс-то в какие времена всю эту дичь писал? Мы-то с вами, чай, в просвещённой Европе живём! Надо же понимать, что у пациента от боли и такого к себе отношения insania lupina, сиречь волчья ярость разовьётся. Надо ласковее с ним: небольшие (небольшие и осторожные, подчеркну!) кровопускания ему устраивать, банки на ноги ставить, рвотные и слабительные правильно чередовать, а главное – тёплые ванны пусть регулярно принимает.
И вообще, самое первое и главное – возвратить пациенту утраченный сон. Для этого неплохо бы поселить его в прохладной местности, около реки, и раскачивать на висячей койке, на манер колыбели.
В общем, очень, очень мягкий – особенно для эпохи уже наступающего Ренессанса – доктор. Жаль, не успел привить свой гуманизм внуку: умер в 1461 году, когда Джироламо было 10 лет… Ну и, опять же, с экстраполяцией опыта Михаила Савонаролы на всех сумасшедших в массе мог выйти вполне ожидаемый затык: если сельской местности кругом пока ещё сколько угодно, то где взять столько раскачивающего колыбель персонала? Проблема, однако.
