– Что вы такое говорите?

– У нее уже двое здоровых детей. Я видел. Вчера. В коридоре. Они были с отцом. Ее мужем. Двое сыновей. К тому же она молодая. Моложе моей жены. Она родит еще много детей. Она ведь даже не из этого города. Они здесь проездом. Ее муж торгует жемчугом. Они издалека, с Востока. Он еще даже не видел свою дочь. Не был в родильном зале. Ему пришлось остаться с младшим сыном. Я слышал его разговор с врачом. Вчера ночью.

– О чем вы? Я не понимаю.

– Нет. Вы меня понимаете. Одного на другого.

– Вы хотите поменять детей?

– Не я. Вы!

– Ни за что! Нельзя же отнимать у матерей их детей!

– Мы и не отнимем. Мы только поменяем. Моя жена не переживет потерю еще одного.

– Ни одна женщина не переживет. Послушайте, такова жизнь. Она бывает несправедлива. И у вас нет права вмешиваться в чью-то и распоряжаться ею согласно своим представлениям о справедливости. Как судья в судебном зале – извольте. Но не в родильном. Вы не имеете на это права.

– А если имею? – Жюль посмотрел на Шарлотту. Он ощутил страх в своем голосе. – Понимаете, если моя жена выйдет из этой больницы без здорового ребенка, я сойду с ума!

– С ума может сойти лишь тот, у кого этот ум есть, – возразила Шарлотта.

Жюль провел рукой по волосам раз, второй, затем по лицу и сказал:

– У вас живет мальчик, так? Вы взяли его к себе, когда его бросила мать. Разве нет? Я прекрасно помню, что произошло два года назад. Полагаю, у вас нет постановления суда о признании вас матерью ребенка. Я прав? Как и ничего, что подтверждает ваше право оставить мальчика. По крайней мере, я ни разу не видел заявления, а, соответственно, не давал опеку.

Шарлотта молчала. Что ей было на это ответить? Она чувствовала, как ее лицо заливает краска. Как пульс отдается в ушах. Внезапно они оба испустили нечто такое, что наполнило воздух газом, воспламеняющимся при малейшем слове.

– Разве не так? – Жюль попытался задеть Шарлотту и в то же время оправдать свое собственное намерение – уже не перед медсестрой, а перед самим собой.

– Так, – прошептала наконец Шарлотта. Ее сухой голос звучал беззащитно и уязвимо.

– Тогда мы друг друга понимаем. Вы хотите оставить мальчика, с которым не состоите в родстве, а я хочу эту девочку, – Жюль обвел пальцем в воздухе, указывая на ребенка у Шарлотты на руках.

– Мы не можем!

– Не можем?

– Подумайте же вы хорошенько над своим планом. У вас как у судьи должно быть чувство порядочности. Почему вы им не руководствуетесь?

– Как зовут вашего мальчика?

Шарлотта замялась.

– Как зовут вашего мальчика? – повторил Жюль.

Шарлотта покачала головой. Он ведь это не серьезно. Только не он.

Последовало молчание.

Долгое молчание.

Шарлотта сразу поняла, что Жюль надел на себя маску власти только потому, что ему не оставалось ничего другого. Ведь он был в таком же отчаянии, как и она, в таком же отчаянии, как и Луиза.

Жюль, который тем временем видел перед собой уже не очаровательную девушку, а противника, вставшего у него на пути, резко повторил:

– Как зовут мальчика?

Шарлотта молчала.

– Как его зовут!

– Антуан, – прошептала она.

– Антуан. Красивое имя. Хотите отдать своего Антуана в детский дом?

– Нет, – выпалила Шарлотта дрожащим голосом и отвернулась. Надежда на то, что он не относился серьезно к тому, что говорил, умерла так же скоро, как и появилась. Он осуществит угрозу. Теперь она это знала.

Было бы просто жестоко, если бы в его угрозе не обнаружилось чего-то откровенного. Шарлотта отвернулась к окну. Ее взгляд скользнул на улицу. С неба сыпался снег. Снежинки кружились, словно пепел. В тот момент было так спокойно, будто в мире замерло все, кроме снега.

Угроза Жюля висела в воздухе, как лезвие ножа, готовое обрушиться на Шарлотту. Ее глаза наполнились соленой болью. В зале было так тихо, словно мир на мгновение задержал дыхание.

Никто прежде не требовал отдать мальчика в детский дом. В городе все знали о судьбе парнишки. Как только люди видели Антуана, они тут же все понимали – его прошлое, настоящее и будущее. Каждый знал, что Шарлотта – его надежда. Надежда, которая сможет залечить раны прошлого; надежда, которая не позволит настоящему его убить; и весна жизни, которая ждет его в будущем.

До сих пор все молчали. И будут делать это и дальше. Чтобы защитить его. Чтобы он не потерял все, в том числе и Шарлотту. Однако, как известно, слова одного предателя достаточно. А если оно принадлежит судье, то все пропало.

Шарлотта молча сняла с руки здорового ребенка бирку с именем.

– Как зовут девочку? – спросил Жюль.

– Теперь у нее нет имени, – ответила Шарлотта и опустила глаза. Затем протянула ребенка Жюлю.

– Бирку моей дочери, – колеблющимся между решимостью и сомнением голосом потребовал Жюль, глядя на грудничка в кроватке.

Шарлотта осторожно достала малышку, прижала ее щечкой к своей влажной от слез щеке и одной рукой развязала бирку на ее запястье. Она протянула бирку Жюлю. Он схватил ее и сунул в карман брюк.

Потом он бесконечно медленно, как показалось им обоим, и тихо пятился из зала для новорожденных, преодолевая сантиметр за сантиметром, с чужим ребенком на руках.

Он в последний раз взглянул на Шарлотту. Она качала на руках его ребенка, нежно обхватив ручку девочки своей рукой, и помахала ему ею на прощание, затем вышла из луча света в дверной щели и исчезла. Однако из памяти Жюля она не исчезнет никогда, оставив ему долгий запах жасмина.

Одна из многих безмолвных судеб, которые незаметно наносят удар по жизни людей. Одна из бесчисленных молчаливых драм, о которых даже пострадавшие узнают лишь спустя долгое время.

Шарлотта бы никогда не подумала, что способна на такое. Лишить матерей детей, а детей – матерей. И все ради того, чтобы узаконить права на Антуана. Чтобы самой иметь возможность оставаться матерью. Был ли это моральный поступок, заложенный в сердце каждого человека? Убили бы мы сами ради тех, кого любим? Может ли вообще то, что мы называем моралью, иметь качества? Добро и зло правда существуют? Или это всего лишь оценочные категории, которые варьируются в зависимости от ситуации? В таком случае можем ли мы судить других?

Шарлотта осталась с маленькой девочкой на руках. В шоке от самой себя. В беспокойстве, граничащем с отчаянием, она ходила по залу взад-вперед. Девочка снова начала ловить ртом воздух. Шарлотта уложила ее в кроватку и привязала к ее руке бирку с именем другого ребенка.

– Теперь ты Ни Лу, – прошептала она малышке. Затем Шарлотта надела на девочку кислородную маску, такую большую, что она полностью закрыла лицо ребенка. Шарлотта гладила Ни Лу по головке и смотрела на нее. Она думала: «Ее вид вызовет грусть даже у самого равнодушного человека». Ручки и ножки, всунутые в одежку на несколько размеров больше. Личико, напряженные черты которого уже выглядят пугающе взрослыми.

Глаза Шарлотты затянула водянистая пленка. Она убрала руку с головки Ни Лу и положила ее ей на грудь. «Легкие размером с крылья стрекозы», – подумала она.

– Обещай, что ты их расправишь. Что доверишься этому миру. Несмотря на дожди, обрушившиеся на тебя. Что научишься летать. Пусть и не на том месте, которое было предусмотрено для тебя изначально. Что вознесешься – к свету жизни.

Младенец закричал.

– Прости, малышка. Пожалуйста, прости, – сказала Шарлотта. Она обхватила свою шею обеими руками, сняла цепочку, на которой висело бронзовое перо с темно-синим афганским лазуритом. Вкрапления делали камень похожим на земной шар. Этот амулет – вместе с его неотъемлемой тайной – мать Шарлотты вложила в руку дочери, прежде чем ее последний вздох унесся в вечность. С тех пор Шарлотта носила его не снимая. Из ее глаз текли слезы, когда она заворачивала цепочку в носовой платок и вкладывала ее в конверт вместе с клочком бумаги, на котором было написано несколько строк. Шарлотта подписала конверт: «Для Сарасвати». Она положила его девочке на грудь, и та тут же перестала плакать. В зале стало тихо. На короткое мгновение ребенок открыл веки, взглянул на Шарлотту и снова закрыл их. С каждой минутой грудь малышки вздымалась и опускалась все спокойнее и ровнее.