– Ну вот это так. Это пожалуй!.. – кивнул ему Николай Иванович. – Всемирной лакейской нации, поставляющей также и швейцаров и гувернеров на весь свет. Это еще почище американца. Нехорошо, брат, нехорошо. Швейцарская нация, коли уж пошла в услужение ко всей Европе, то должна себя держать учтиво с гостями. Иль не фо па комса, как давеча.
Метрдотель слушал и не понимал, что ему говорят. С поданного ему супругами золотого он сдал сдачи и насыпал на тарелку множество мелочи.
– Что ж, давать ему на чай за его невежество или не давать? – обратился Николай Иванович к жене. – По-настоящему не следует давать. Вишь, рожа-то у него!
– Да рожа-то у него не злобная, – откликнулась супруга. – А мы действительно немножко и сами виноваты, что, не спросясь брода, сунулись в воду… Может быть, у них и в самом деле порядки, чтобы не пускать, если в поезде такая цивилизация, что он бежит с рестораном.
– Ну, я лам. Русский человек зла не помнит, – решил Николай Иванович и, протянув метрдотелю две полуфранковые монеты, прибавил: – Вот тебе, швейцарская морда, на чай. Только на будущее время держи себя с русскими в аккурате.
Метрдотель поклонился и поблагодарил.
– Зачем же ты ругаешься-то, Николай? – заметила мужу Глафира Семеновна. – Нехорошо.
– Ведь он все равно ничего не понимает. А мне за свои деньги отчего же не поругать? – был ответ.
– Тут русские есть в столовой. Они могут услышать и осудить.
Часу в четвертом поезд остановился на какой-то станции на три минуты, и можно было перейти из вагона-ресторана в купе. Супруги опрометью бросились из него занимать свои места. Когда они достигли своего купе, то увидели, что у них в купе сидит пассажир с подстриженной а-ля Генрих IV бородкой, весь обложенный французскими газетами. Пассажир оказался французом. Читая газету, он курил и, когда Глафира Семеновна вошла в купе, обратился к ней с вопросом на французском языке, не потревожит ли ее его курение.
– Если вам неприятен табачный дым, то я сейчас брошу сигару, – прибавил он.
Она поморщилась, но разрешила ему курить.
Николай Иванович тотчас же воскликнул:
– Вот видишь, видишь! Француз сейчас скажется. У него совсем другое обращение. У них все на учтивости. Разве может он быть таким невежей, как давешняя швейцарская морда, заставлявшая нас стоять на тормозе! Me комплиман, монсье… Вив ли Франс… Ну – рюсс… – ткнул он себя пальцем в грудь и поклонился французу.
Француз тоже приподнял свою дорожную испанскую фуражку.
– Зачем ты это? С какой стати расшаркиваться! – сказала мужу Глафира Семеновна.
– Ничего, матушка. Маслом кашу не испортишь. А ему за учтивость учтивость.
Поезд продолжал стоять. Вошел кондуктор, попросил билеты и, увидав, что супруги едут в Биарриц, сообщил, что в Бордо им надо пересаживаться в другой вагон. Фраза «шанже ля вуатюр» была хорошо известна Николаю Ивановичу, и он воскликнул:
– Коман шанже ля вуатюр? А нам сказали, что ту директ… Коман?
– Коман шанже? Сет вагон е пур Биарриц… – возмутилась в свою очередь Глафира Семеновна.
– Нет, мадам, в Бордо в шесть часов вечера вы должны переменить поезд, – опять сказал ей кондуктор по-французски, поклонился и исчез из купе.
– Боже мой! Это опять пересаживаться! Как я не терплю этой пересадки! – вырвалось у Глафиры Семеновны.
6
В шесть часов вечера были в Бордо. Поезд вошел под роскошный, но плохо освещенный навес из стекла и железа. Пассажирам, едущим в Биарриц, пришлось пересаживаться в другой вагон. Супруги Ивановы всполошились. Явился носильщик в синей блузе. Глафира Семеновна сама сняла с сетки свои картонки со шляпами.
– Ты как хочешь, а эти две картонки я не могу поручить носильщику, – говорила она мужу. – Неси ты сам…
Николай Иванович сделал недовольное лицо.
– Но это же, душечка… – начал было он.
– Неси, неси. Вот эта шляпка стоит восемьдесят три франка. Больше четырех золотых я за нее заплатила в Париже. А носильщик потащит ее как-нибудь боком – и что из нее будет! Неси…
И муж очутился с двумя картонками в руках.
– Биарриц… Вагон авек коридор, же ву при… – скомандовала Глафира Семеновна носильщику и торопила его.
– Будьте покойны, мадам… Времени много вам. Здесь вы будете сорок минут стоять, – отвечал ей старичок носильщик и поплелся как черепаха.
Поезд в Биарриц был уже готов, но стоял на противоположной стороне вокзала, на другом пути. Это был поезд Южной дороги. В нем уже сидели пассажиры.
– Вагон авек коридор, авек туалет, – напоминала носильщику Глафира Семеновна, но в поезде не было ни одного вагона с коридором. Все вагоны были старого французского образца с купе, у которых двери отворялись с двух сторон. – Варвары! – сказала она. – Вот вам и французы! Вот вам и цивилизованная нация, а не может понять, что вагоны без уборной быть не могут.
Пришлось садиться в тесноватое купе, где уже сидела пожилая дама, горбоносая, в усах и с маленькой мохнатой собачонкой в руках. Собачонка ворчала и лаяла на супругов, когда они садились.
– Приятное соседство, нечего сказать… – ворчала Глафира Семеновна и крикнула на мужа: – Тише ты с картонками-то! Ведь в них не репа.
Николай Иванович промолчал и стал располагаться у окошка. Через минуту он взглянул на часы и проговорил:
– Полчаса еще нам здесь в Бордо стоять. Бордо… Такой счастливый случай, что мы в знаменитом винном городе Бордо… Пойду-ка я в буфет да захвачу с собой бутылочку настоящего бордоского вина.
– Сиди! Пьяница! Только и думает о вине! – огрызнулась на него супруга.
Она была раздражена, что в поезде нет вагона с коридором, и продолжала:
– Нет, в деле удобств для публики в вагонах мы, русские, куда опередили французов! У нас в первом классе, куда бы ты ни ехал, так тебе везде уборная, отличный умывальник, зеркало и все, что угодно.
– Зато здесь рестораны в поездах… – попробовал заметить супруг.
– Тебе только бы одни рестораны. Вот ненасытная-то утроба… Пить, пить и пить. Как ты не лопнешь, я удивляюсь!
Николай Иванович пожал плечами и, показав глазами на усатую соседку, тихо пробормотал:
– Душечка, удержись хоть при посторонних-то! Неловко.
– Все равно эта собачница ничего не понимает.
– Однако она может по тону догадаться, что ты ругаешься.
– Не учите меня! Болван!
Муж умолк, но через пять минут посмотрел на часы и сказал со вздохом:
– Однако здесь мы могли бы отлично пообедать в ресторане. Бог знает, когда еще потом поезд остановится, а теперь уже седьмой час.
– Вот прорва-то! – воскликнула супруга. – Да неужели ты есть еще хочешь? Ведь ты в три часа только позавтракал. Ведь тебе для чего ресторан нужен? Только для того, чтобы винища налопаться.
– Не ради винища… Что мне винище? А я гляжу вперед. Теперь есть не хочется, так в девять-то часов вечера как захочется! А поезд летит как птица, и остановки нет.
– Не умрешь от голоду. Вот гарсон булки с ветчиной продает, – кивнула Глафира Семеновна в открытое окно на протягивающего свой лоток буфетного мальчика. – Купи и запасись.
– Да, надо будет взять что-нибудь, – сказал Николай Иванович, выглянул в окошко и купил четыре маленькие булочки с ветчиной и сыром.
– Куда ты такую уйму булок взял? – опять крикнула ему супруга.
– Я и для тебя, душечка, одну штучку…
– Не стану я есть. У меня не два желудка. Это только ты ненасытный. Впрочем, у него виноград есть. Купи мне у него винограду тарелочку и бутылку содовой воды.
– Вот тебе виноград, вот тебе содовая вода.
Глафира Семеновна стала утихать.
– Там у него, кажется, груши есть? Возьми мне штуки три груш.
Куплены и груши.
– Прихвати еще коробочку шоколаду. У него шоколад есть.
Куплен и шоколад. Глафира Семеновна обложилась купленным десертом и принялась уписывать виноград. Николай Иванович с аппетитом ел булку с ветчиной. Поезд тронулся. Собачонка на руках у усатой дамы залаяла. Дама дернула ее за ухо. Собака завизжала.