— Восстановишь собственною ручкой?

— Собственной клешнёй, — фыркнула я. — Пошли.

Не хочу сказать, что медики и скульптор были такие уж невозможно любопытные. Просто мы с Клаем, наверное, выглядели уж очень… интересненько. Я не знала, куда деваться: на нас просто пялились, у них головы сворачивало в нашу сторону. Сразу ясно, что стоит начать работать — они соберутся вокруг, полюбоваться, что я буду делать.

Что. Злиться.

Я тормознула ближайшего медика, серьёзного мужика с кудрявой бородой:

— Э, мессир, тут же госпиталь в другом крыле… там ширм нет?

— Каких ширм? — не понял он.

— Да обычных, — я показала руками. — Вот таких, какими тяжелобольных отгораживают в городских больницах. Из реек и клеёнки. Есть?

И у меня прямо от души отлегло, когда мне такую ширму принесли и я отгородила один секционный стол в углу зала. И лампу зажгла.

— Как уютно, — просипел Клай. — Восторг!

— Молчи и ложись, — сказала я. — И тряпки снимай.

— Мне неловко, — выдал он и даже ухитрился изобразить ухмылку. Угол рта треснул заметнее.

— Некромант — всё равно что медик, — фыркнула я. — Думаешь, я мяса не видела?

Он был мёртвый — и я его очень хорошо чувствовала, вдвойне чувствовала, как Вильму и Валора, очень сильно. И он излучал такое… Смех и тепло — как свет. Его высохшее лицо выражало меньше, чем кукольное, глаза чуть не болтались в глазных орбитах — а я видела такое живое…

— Надеюсь на вашу скромность, леди, — еле выговорил Клай и начал стаскивать шинель.

Из рубахи я его вытряхнула сама: ему было тяжело расстёгивать пуговицы непослушными пальцами, суставы тоже начали ссыхаться. Я здорово удивлялась, что он, вместо того чтоб развалиться, превращался практически в мумию, — но всё поняла, когда увидела его нагишом.

— Обалдеть, — сказала я. — Ты меня поражаешь просто. Давно поражаешь.

— Я — молодец? — осклабился Клай.

Не то слово.

Он был вспорот секционным надрезом, от паха до грудины, и довольно грубо зашит суровой ниткой. И по тому, как выглядело тело, я поняла, что оно пустое: в животе Клая не было внутренностей, поэтому шинель и болталась на нём, как на скелете.

— Это Барн? — спросила я, показав на шов.

— Я сам, — хмыкнул Клай.

Ну да, подумала я. Кому поручишь себя выпотрошить. Это нужно, чтоб друг был совсем без нервов. Но идея — на грани гениальности: гнилостные процессы и распад Клай притормозил здорово.

— А потроха где? — спросила я.

— Выкинул, — сказал Клай и пожал плечом. — Не с собой же носить.

Логично.

— Внутри засыпал солью, — сказал Клай. — Парни добыли много. Так что не удивляйся.

— Да, — сказала я. — Ты молодец. Боли вообще не чувствуешь?

— Труп же, — ухмыльнулся Клай. — Нет.

— Хорошо бы, чтоб и не чувствовал, — сказала я. — Наверное, неприятно, когда тебя разбирают на части.

— Ты же разбираешь, — выдал он.

Я замахнулась, но удержалась, хотя подначка стоила подзатыльника вообще-то.

— Ладно, — сказала я. — Работаем.

Как я его лепила — я никогда ни до, ни после так не лепила. Я бы, наверное, так лепила Валора разве что, но не довелось — и я вложилась целиком. Я Клая лепила — но… ну… красивого Клая, Клая — если бы жизнь и смерть над ним так не поиздевались, идеального Клая, в общем. И перед тем, как снимать маску, показала ему результат в зеркало.

— Ого! — протянул он. — Ничего себе!

— А я обещала, — сказала я, чувствуя невероятное самодовольство. — Ладно, захлопни пасть, а то всё съедет. Не шевелись, если хочешь быть красивым, — и немного поправила около его рта.

Маску сняла — просто отлично. Срезать плоть с костей и потом их очистить с помощью раствора Ольгера было гораздо тяжелее, просто физически тяжелее, потому что местами она присохла. Клай меня пожалел: взял второй нож для вскрытий — и обдирал собственные ноги и где ещё мог дотянуться, а я — там, где он дотянуться не мог. Я резала и думала: как славно, что я попросила ширму. Мы с Клаем одинаково ушибленные — а люди попроще, пожалуй, могли бы и рехнуться, если бы это увидели.

Клай привязал душу к костям. И мне было жутко, честно говоря, когда я окончательно очистила его скелет от плоти, но чувствовала его присутствие в этих белых костях. Не берусь судить, что он чувствовал. Мне было страшно, просто страшно отдавать мэтру Фогелю его скелет, потому что скелет был Клай, два Узла держали душу надёжно — и я десять раз повторила:

— Пожалуйста, осторожнее. Он одухотворённый. Видит-слышит-понимает. Осторожнее.

Фогель слушал, кивал — а потом вдруг оглушил меня вопросом:

— Э… а разбирать-то его как, леди Карла? Это ж ведь… целиком же надо будет разобрать его, по косточкам. Ведь не то что собачке вашей вставить язычок, простите. Мы ведь, вы сами знаете, каждую кость обрабатываем отдельно, так? Вставляем шарниры — сюда, сюда, вот сюда, здесь пойдут каучуковые вставки, чтоб спина, значит, легче гнулась… Вот сюда идёт бронза, а сюда — опять же каучук… И никак невозможно сделать, чтоб суставы не разбирать. Связки срезать, хрящи опять же…

Я смотрела на череп Клая. Клай ухмылялся саркастически — но ухмыляются абсолютно все черепа. Говорить со мной в таком состоянии он не мог, знак подать не мог. Вот же человек совершил подвиг, настоящий подвиг, а о последствиях, как и полагается, не подумал…

Вокруг нас собрались медики, стояли и смотрели на белые кости Клая — и лица у них были озадаченные. Норвуд тронул скулу Клая пальцем, взглянул на меня снизу вверх:

— Карла, а может, того… отвязать душу? А потом снова привязать? Как Церл?

— Ты, Норвуд, простой такой! — огрызнулась я. — Как ржаная лепёшка. Узлы развязать, ага. Как шнурки. Это, между прочим, смерть. Убить. А потом опять впихнуть душу в несчастное тело. Церлу, уж прости, может, было невдомёк, как там себя чувствует душа, а я убивать Клая — не буду! Не буду!

— Иначе — невозможно, — печально сказал мэтр Фогель. — Прямо так, что ли, мне резать? По нему, всё равно что живому?

Я сама понимала, что иначе невозможно. У меня душа болела, как зуб, — острой, дёргающей болью, совершенно реальной, — но что делать-то?

— Боли он не чувствует, — еле выговорила я. — А душа у него привязана ко всем костям в общем, как у живого она в теле вообще… Поэтому… ничего не остаётся. Вам, мэтр, придётся суставы разбирать. И всё вставлять. Как положено.

Молодого медика рядом со мной передёрнуло.

— Ясно, — мрачно сказал Фогель.

Смотрел он на Клая, будто был полевым хирургом и ему сказали, что ампутировать раненому герою придётся и ноги, и руки.

— А он двигаться потом сможет, Карла? — тихонько спросил Норвуд.

Я дёрнула плечами, огрызнулась:

— Да что спрашиваешь глупости! Мы вообще из разных скелетов кадавра связывали, когда делали первых, для моряков! И что, это кому-то помешало двигаться, что ли?

Вокруг меня успокоились и даже заулыбались. Разошлись заниматься другими делами — уже хорошо. А Фогель принялся, не торопясь, срезать суставную сумку на правом локте Клая — и я вдруг поняла, что смотреть не могу.

Только что всё было хорошо, но вот — у каждого, наверное, есть предел.

— Простите, мэтр, — еле выговорила я. — Что-то душно мне, выйду на воздух…

Фогель даже бровью не повёл:

— Норвуд, проводи-ка леди Карлу в сквер… устала она.

Вот ещё дело бы было только в усталости…

Остаток ночи я проспала на койке в госпитале — в том самом, который «в другом крыле», не раздеваясь, только сняв кринолин, укрывшись солдатским серым пледом, с Тяпкой в ногах. А на соседней койке беспокойно спал Барн: то бормотал, не просыпаясь, что «лучше мёртвых тут поставим, ваше благородие», то орал: «Небо! Воздух!» — и я каждый раз подскакивала.

А мне и без воплей Барна было несладко. Мне очень правдоподобно, как наяву, снился фарфоровый Клай, лежащий на цинковом столе для вскрытий: как его тело еле содрогается, пытаясь приподняться, но не может… Я просыпалась от слёз, понимала, что испугалась сна, и засыпала снова.