стала одной из самых популярных при исполнении её на вечеринках, турпоходах и просто, когда собирались несколько человек и хотелось петь. Кто-то говорил; "Ну а теперь "Заботушку", и начинали. Она стала гимном для многих советских людей, как позже и другие песни Александры Пахмутовой.

А тогда, сидя в кинотеатре, я увидел что Бойко вытирает слёзы. Не мог он их сдержать, и когда вышел из зала. Я деликатно молчал. Когда пришли в гостиницу, я осторожно его спросил, почему он так переживает фильм…Он мне рассказал, что с ним была такая же история, как и с героем фильма. Когда он пришёл с войны, на которой потерял ногу, его жена, к которой он так стремился – ("Жди меня и я вернусь…") ему сказала, что не хочет жить с инвалидом. Я понимал этого человека, но не мог найти слов, чтобы его успокоить. Я сам был влюблён в свою уже жену (Мы оформили брак 17 сентября 1958" и не мог поставить себя на его место, а когда начинал представлять, то ничего лучшего чем самоубийство не видел.

Наступили Октябрьские праздники, 7-го и 8-го ноября были выходными, но на всех предприятиях и учреждениях было обязательное дежурство, за выполнение которого давали отгул в два рабочих дня. Я попросился дежурить на двое суток, за что потом шесть дней не работал. Во время дежурства ко мне приходила жена и мы хорошо проводили время. Ночью я благополучно спал на диване в кабинете начальника.

А через несколько дней я получил повестку в военкомат, где было указанно, что я призываюсь на военную службу, и необходимо прибыть тогда-то, имея при себе продукты питания на два дня, ложку, кружку, и другие личные вещи. Всё! Моя гражданская жизнь закончена. Впереди полная неизвестность: нам не сказали куда и даже в какой род войск нас посылают. Я рассчитывал попасть в десантные войска, но по контингенту, который был со мной, этого видно не было. Как бы там ни было, но как в той песне: "Дан приказ, ему на запад, ей в другую сторону". Но я не знал, что мне ехать на восток, но знал, что моя жена которая уже носила в себе нашего ребёнка, остаётся. Мне трудно было расставаться с нею, с мамой, с Кировоградом.

Нас строем, через весь город, по средине улиц вели на вокзал, а по бокам, на тротуарах, шли наши мамы, жёны, невесты, сёстры. Было странно, как будто в кино, на них смотреть, а сейчас тяжело, до слёз вспоминать и писать об этом, Я сейчас понимаю, как им было и какие чувства испытывали они. А я вроде потерял ощущение реальности и смотрел на себя и на всё происходящее как бы со стороны.

На вокзале мы с Эммой не спускали друг с друга взгляд, прощались.

Мама стояла рядом и тоже не отрывала от нас глаз, как будто хотела навсегда запомнить лицо своего сына. Стоял людской гул. Где-то рядом играла гармошка, Кто-то нервно смеялся. Но вот подали товарные вагоны, так называемые теплушки, в которых возили скот. Мы их так и называли – скотскими вагонами. Последние быстрые поцелуи, прощания и команда: "По-о-о ваго-онам!" Бросаешь последний взгляд на своих, на город, и запоминаешь эту секунду на всю жизнь. В памяти эти секунды остаются с фотографической точностью, с деталями. Я, как правило, не обращаю внимание, кто во что одет, а сейчас вижу тогдашнюю Эмму в красноватом пальто, свободного покроя, её большие, со слезами и грустью, неотрывно глядящие на меня, глаза. Лязгнула вагонная сцепка, загудел паровоз и…

Всё! Поехали. 

Мы ехали не на войну, но наши родные, пережившие войну, знaли, что когда отправляются в армию, то всего можно ожидать. Даже в мирное время не все приходят со службы целыми и невредимыми. А кто-то и совсем не приходит. Поэтому чувство тревоги никогда не покидает наших родных.

В вагонах по обеим сторонам были устроены двухэтажные нары из нестроганных досок и присыпанных соломой так, что если все плотно рядом лягут, то уместятся. Посредине было свободное пространство, "танцплощадка". В каждом скотнике было по пятьдесят человек, и чтобы не задохнутся, вагонные ворота держали наполовину открытыми, хоть уже подмораживало. Всего выехало из Кировограда 10 вагонов с новобранцами.

Сопровождали нас несколько сержантов и два офицера, капитан и лейтенант. Нам так и не говорили, куда нас везут.

Среди нас, новобранцев царила какая-то странная, не реальная весёлость. У всех не было никакого страха, но чувство обрезанной жизни и неизвестность, которая была впереди, делала нас какими-то отрешёнными от действительности, готовыми на необдуманные поступки типа: "была ни была" или "будь что будет". Нас предупредили, что пьянка категорически запрещена, выход из вагонов только по разрешению сержантов, любое нарушение дисциплины будет строго наказываться. Кто-то во время этих предупреждений, произносимых капитаном, кривляясь, как в кинофильмах под немецкий акцент, громко произнес: "Расстрел, расстрел, Гитлер капут" Все захохотали. Капитан рассвирепел: "Кто сказал, выйти из строя" Никто, конечно, не вышел.

Несмотря на все предупреждения, сразу началась пьянка. Буквально у всех ребят из сельской местности появился самогон, горожане тоже не отстали, закуски было навалом, все прихватили из дому и сало, и хлеб, и мясо, и печево. Матери постарались дать своим любимым чадам лучшенькое из того, что было в доме. Нужно сказать, что в то время с питанием на Украине было благополучно.

В общем, через час – полтора, вагон был весёлый. Стали орать песни под стук колёс, а к вечеру, темнело уже рано, и вовсе пьяный.

Завалились спать вповалку, без разбора, и не понять было, где чья голова, а где чья задница или ноги. Утром стали просыпаться от холода. И хотя в вагоне было градусов десять, видно было, что снаружи был мороз – в щели шёл пар, а болты крепления вагона промёрзли и на них был толстый слой инея. Было тихо, колёса не стучали на стыках рельс. Стоим.

В вагон постучали, Потом раздвинулись двери и в вагон хлынул холодный воздух, клубами пара стелящийся по полу вагона. Все высыпали наружу и стали поливать железнодорожные пути остатком вчерашней выпивки. Пар поднимался выше вагонов, "запахло" конюшней и этот запах российских туалетов всё время был рядом. Люди ёжились от холода, после пьянки немного всех знобило, но у кого-то осталась выпивка и, чуточку похмелившись и перекусив, повеселели.

Эшелон стоял на запасных путях какой-то станции.

– Хлопци, а дэ це мы?

– А бис його знае?

– Ан давай спытаемо у сэржанта.

– А де вин?

– А воно иде.

– Товаришу сержант, а дэ цэ мы стоимо?

– Во первых, в Советской армии принято говорить только на русском языке, а во вторых передвижение воинских эшелонов и их стоянка являются военной тайной.

– Ты ба. Сыльна таемныця. Оно титка йде, та може вона мени цю таемныцю розкрые?- и к женщине, проходившей мимо:

– Титонька, а що це за станция?-

– Полтава, сыночку, Полтава.

– О! Всёго двисти кэмэ видъихалы.

– Ну да – съехидничал другой, и подчёркнуто ломано-русским выговором добавил:

– Пятые сутки, шестая верста, оцэ тоби сержанту и вся воена таемниця.

Раздался хохот.

– Товарышу сэржант, а колы кухня пидъидэ?

– Вы должны были взять еды на двое суток, а ещё и одни не прошли.

– Цэ точно, тилькы я й узяв на двое, але гороцьки хлопци не взялы, и мое поилы. Можно збигаты на станцию, исты купыты? Та й пыты хочется.

После некоторых переговоров, за водой были отпущены два человека с вёдрами и предупреждены сержантом, что если при их возвращении, будет найдена водка, то тут же будет уничтожена. Пошли за водой и из других вагонов. Мы с нетерпением и тревогой ожидали возвращения наших водоносов, так-так мы заранее сбросились по десять рублей на водку, что получалось по двести грамм на брата (Бутылка водки стоила 22 рубля 50 копеек) и по пять рублей на гармошку, которая стоила 250 рублей. Прошло минут сорок, и показались первые водоносы из другого вагона, Они принесли два ведра воды, но были обысканы сержантами.