М.Г. очень понравились мои новые работы, но он видел рисунок П. в коллекции Б.Х. Он спросил меня, не превратил ли я этот эскиз в картину, и добавил: «Если хотите знать, это ваше будущее».

М. рассказала мне, что «старые» деньги М.Г. заработал на сталелитейном производстве, а «новые» — на фьючерсных рынках. Оказывается, на этих рынках делают ставку на будущую цену какого-нибудь продукта вроде пшеницы, сахара или даже свиных потрохов (с моей точки зрения, на работу это мало похоже). В свете такого открытия я вдруг осознал, до чего ограничен мой мирок. Ослепленный талантом, я считал искусство чем-то важным, но теперь понимаю, что пишу свои картины на потребу маленькой группке богатых людей, которые сколачивают состояния, вкладывая деньги в ветчину. Это своего рода прозрение, возможно несколько извращенное, поскольку теперь я смотрю на себя как на одну из фьючерсных спекуляций М.Г. Он разглядывает мои «свиные потроха» и размышляет, стоят ли они вложения денег. Я сказал М., что ему следовало бы купить «Освежеванную тушу» Хаима Сутина, но она не нашла в моей шутке ничего смешного, хотя, мне кажется, сам этот старый литовский еврей непременно посмеялся бы. Если вдуматься, даже пейзажи Хаима Сутина — какая-то нагроможденная требуха. Я поделился этим наблюдением с М.Г., и он сказал: «О да, ап-псолютная тшепуха!», каковая шутка пропала, потому что ему пришлось мне ее объяснять.

3 сентября 1957 года, Танжер

Р. очень доволен королевской хартией Мухаммеда V, вступившей в силу несколько дней назад. Финансовый рынок по-прежнему бесконтролен, экспорт и импорт не ограничены. Деловые круги в эйфории. Я в черной тоске. М. и М.Г. уехали. Они купили один из моих «фигуражей», так что не все плохо. Я подарил М. маленькую (премаленькую) картину, на которой изображены подвешенные в холодильной камере бычьи туши. Среди них я нарисовал себя: так же освежеванного и выпотрошенного, висящего вниз головой на крюке, продетом сквозь ахиллесово сухожилие. М. упрекнула меня в цинизме, но взяла ее со словами: «Потому что я знаю, что в один прекрасный день ты прославишься». Я назвал эту картину «На фьючерсном базаре искусства». Теперь мне неприятна моя глупая шутка, потому что я прикоснулся к ужасной правде. Я работаю не в священном мире. Я — на рынке. Вроде бы стремясь к какой-то высшей правде, мы все увязли в грязи коммерции.

Повинуясь порыву, я бросился домой и вытащил рисунки П. (я держу их не в мастерской, иначе бы целыми днями изумленно на них таращился). Я переходил от одного рисунка к другому, будто производя смотр войскам, пока не заметил, что П. тоже находится в комнате. Я сказал ей, что размышляю над тем, как продвинуться дальше в этом направлении. А она произнесла голосом пифии: «Ты не сможешь пойти дальше этих рисунков, пока не научишься смотреть в глубь них». Я спросил ее, что она имеет в виду. «Ты видишь только поверхность», — сказала она и оставила меня все в том же недоумении.

Понедельник, 23 апреля 2001 года,

Пласа-дель-Пан, Севилья

В восемь тридцать утра Фалькон уже ждал у ювелирной мастерской. Старик-ювелир появился через десять минут. Фалькон прошел за ним в комнату, всю увешанную настенными часами и полочками, на которых лежали сотни наручных и карманных часов. На верстаке валялись детали часовых механизмов.

— Разве вы не ювелир? — с удивлением спросил Фалькон.

— Бывший, — ответил старик. — Я на пенсии. Думаю, что это подходящая работа для человека моего возраста. Всегда полезно вести счет времени, когда его осталось так мало. Что вас привело ко мне?

— Я хотел бы, чтобы вы определили качество серебра в ювелирном изделии, — объяснил Фалькон, предъявляя свое полицейское удостоверение.

Старик сел, достал окуляр и вытряхнул содержимое пластикового пакетика, переданного ему инспектором, на бархатное покрытие верстака. Вставив окуляр в глаз, он взял в руки кольцо.

— Оно было нарощено, — мгновенно заключил он. — Другим серебром. Само кольцо сделано из серебра девятьсот двадцать пятой пробы, а вставка — из менее чистого сплава. Это сразу видно по тому, что она темнее. Здесь процентов двадцать добавок вместо стандартных семи с половиной.

— Откуда может быть такое серебро?

— Оно не европейское. Если бы вы сказали мне, что нашли его в Севилье или Андалузии, я бы предположил, что оно из Марокко. Оттуда прибывают горы дешевой бижутерии из подобного серебра. Когда снимаешь такое колечко, после него на пальце остается зеленоватый или сероватый след. В этом серебре высокое содержание меди.

— А что можно сказать о самом кольце? — продолжил расспросы Фалькон. — Оно откуда появилось?

— На нем нет клейма, поэтому в суде ничего не докажешь, но, по-моему, оно испанское, из тридцатых годов. Родители тогда дарили дочерям серебряные колечки, когда те становились девушками. Этот обычай не сохранился. И колечек таких больше не делают.

В полицейском управлении Фалькон направился прямо в лабораторию к Фелипе и Хорхе и вручил им скрученный из газеты кулечек с горсткой крупинок из сосуда, обнаружившегося в винном погребе. Он попросил экспертов идентифицировать их.

Рамирес и остальные члены группы ждали шефа у него в кабинете. Рамирес пустил по кругу список с фамилиями художников, принесенный им из галереи Сальгадо. В списке было больше сорока фамилий, распределенных по трем уровням вероятности.

— Э, да здесь масса имен, — заметил Фалькон.

— Помимо клиентов Сальгадо и тех, кого он забраковал, Грета включила сюда всех севильских кинохудожников, — объяснил Рамирес. — Сейчас она составляет такой же список по Мадриду.

Рамирес передал Фалькону шесть страничек, и тот положил их на письменный стол. Там он увидел адресованное ему письмо, но проигнорировал его.

— Полагаю, вам следует работать парами, — сказал Фалькон, — Он может быть опасным, и не исключено, что он ожидает нашего визита… если, конечно, он есть в этом списке. Мы разыскиваем смуглого мужчину около метра восьмидесяти ростом и весом около семидесяти килограммов. Вероятно, в нем есть примесь североафриканской крови. Он знает французский язык и в какой-то период, возможно, учился во Франции, хотя безупречно говорит по-испански. На данный момент самым важным опознавательным знаком является рана на указательном пальце правой руки и, предположительно, ссадины или синяки на костяшках левой.

Фалькон поднял пакетик с кольцом.

— Вот что оказалось в измельчителе на кухне у Сальгадо. Это женское кольцо, увеличенное до размеров тонкого мужского. Для наращивания использовано серебро низкой пробы, происходящее, возможно, из Северной Африки. Это не означает, что мы должны искать именно североафриканца. Вполне вероятно, что он испанец в нескольких поколениях. Сохраняйте беспристрастность. Я не хочу никаких расовых недоразумений. Инспектор Рамирес разделит между вами работу и даст конкретные указания.

Рамирес с компанией удалились. Фалькон наконец вскрыл лежавшее на столе письмо. В нем говорилось, что он должен быть на приеме у доктора

Давида Рато в полицейском управлении в девять тридцать утра. Фалькон вернул Рамиреса и спросил, кто такой этот доктор.

— Это полицейский психолог, — сообщил Рамирес.

— Он хочет меня видеть.

— Возможно, это просто рутинное собеседование.

— Но раньше мне не случалось их проходить.

— Они проверяют полицейских, переживших сильный стресс, — объяснил Рамирес. — Меня освидетельствовали три года назад, после того, как я застрелил подозреваемого.

— Я пока еще никого не застрелил.

Рамирес пожал плечами. Фалькон напомнил ему о встрече с судебным следователем Кальдероном, назначенной на полдень. Рамирес ушел, уведя с собой группу. Фалькон позвонил Лобо и узнал от секретарши, что тот отбыл на весь день. По лбу старшего инспектора струями потек пот. Он прижал к голове носовой платок, словно зажимая фонтанирующую кровью рану. Черт бы побрал это водоизвержение, подумал Фалькон. Ладони у него взмокли. Он зашел в туалет, вымыл руки, ополоснул лицо и принял орфидал.