Но и тут много неясного, а Алексей так любит ясность. Когда он вычитал у Шепли, что существует определенная пропорциональность между атомом водорода, человеком и Солнцем, он буквально ликовал весь день, сообщая об этом чуть ли не каждому встречному. Ведь это и в самом деле знаменательно, что человек является средним геометрическим между звездами и атомами!

Нужно вставать, однако…

И Алексей встает, распахивает окно и, конечно же, не может удержаться от того, чтобы не бросить взгляд на третий этаж противоположного дома, хотя и знает, что Варя никогда не появляется у своего окна так рано.

Зарядку он всегда делает очень усердно, по системе, разработанной им самим.

И снова мысли о повести, которую он окончательно решается коренным образом переработать. За эти несколько дней он перечитал много книг по геологии и геофизике. Да, тайн тут немало. Не ясно ведь до сих пор: расширяется ли Земля? Дрейфуют ли материки? Из чего состоит мантия планеты? Даже о земной коре знаем мы, оказывается, слишком мало. Понятие земной коры появилось еще тогда, когда полагали, будто Земля раскаленный шар, покрывшийся твердой коркой в результате остывания. Но теперь почти не остается сомнений, что планета наша родилась холодной и лишь потом, в результате радиоактивных процессов, стала разогреваться. Что же в таком случае считать ее корой?

А сколько еще неясного, спорного, противоречивого? Даже то, что нижний слой коры базальтовый, известно лишь предположительно, на основании лабораторных опытов.

И все-таки Алексея радует то бесспорное и логически обоснованное, что удалось достигнуть геофизикам. — Ты скоро кончишь свою зарядку? — кричит из кухни Анна Павловна. — Папе сегодня нужно уйти пораньше, и завтрак уже готов.

Размышляя над тайнами планеты, Алексей и не заметил, как растянул свою физзарядку чуть ли не на полчаса. Спохватившись, он спешит в ванную, не забыв заглянуть в окно. Ну да, Варя уже на своем месте!

«Железная у нее система», — усмехается Алексей. И хотя занятие ее считает он несерьезным, неуклонное выполнение ею косметической процедуры всегда в одно и то же время нравится ему. «По всему видно, у девушки есть характер. Чего не скажешь о ее вкусе…»

Это уже в адрес Вадима Маврина.

— А куда это ты торопишься сегодня, папа? — спрашивает он Василия Васильевича за завтраком.

— Да так, разные дела, — уклончиво отвечает Русин-старший.

— Наверно, опять в связи с профессором Кречетовым?

— Да, в связи с ним. Похоже на то, что в нашу библиотеку стал приходить какой-то человек, проявляющий подозрительный интерес к профессору Кречетову.

— И ты сам это заметил?

— Да, сам. Но, может быть, мне это только показалось… После того как Кречетов рассказал мне о своем портфеле, мне теперь все время кажется, что вокруг снуют какие-то подозрительные личности.

— Но ведь ваша библиотека только для сотрудников вашего же института?

— Не только нашего. Да я и наших-то не всех знаю в лицо. Особенно аспирантов.

С отцом Никанором Корнелий встречается спустя два дня в Москве, на квартире Лаврентьева.

— Я специально просил моего друга Михаила Ильича Лаврентьева помочь мне встретиться с вами, — начинает он разговор с батюшкой, почтительно кланяясь и не зная, как лучше называть его: отцом Никанором или гражданином Преображенским. Решил, однако, ограничиться одними местоимениями. — Мне очень прискорбно вспоминать тот вечер…

— О, полно вам! — машет рукой отец Никанор. — Не стоит об этом. А с вами я и сам хотел повидаться, поблагодарить за непредвзятость к священнослужителям. За то, что не только не чернили их, но и отдали должное тем, кто мыслит высокими категориями современной науки, продолжая искренне верить во всевышнего.

— Вот именно — во всевышнего! — горячо подхватывает Корнелий. — Но не в смысле бога, а как высшего проявления мирового духа, хотя атеисты уверяют, что это одно и то же.

— Да ведь и я тоже так полагаю…

— В принципе — да, но есть и разница, особенно для тех, кто мыслит неглубоко, формально. Бог у них ассоциируется с живописными и часто бездарными изображениями Христа на стенах храмов. Да простит мне эти слова мой друг Михаил Ильич, ибо я не его искусство имею в виду. А это шокирует интеллигентных людей.

Отец Никанор делает робкий протестующий жест, но Корнелий не дает ему возможности произнести ни слова и начинает говорить так быстро, что священник едва успевает следить за ходом его мысли.

— Да, да, я понимаю всю сложность общения с простым народом. Необходимость… — он чуть было не произнес «наглядных пособий», — необходимость зримого образа бога для большей силы воздействия на верующих из простонародья. Но тут мы одни и можем говорить о боге, не прибегая к символике живописного искусства, языком философской идеи о боге, не воплощенном в человекоподобный облик. Вы уже знаете, наверно, что я физик по образованию…

— Да, мне поведал об этом Михаил Ильич.

— И что антирелигиозные лекции я вынужден…

— Да, это я тоже понимаю и вполне вам сочувствую.

— Главная же моя цель, — теперь уже более спокойно продолжает Корнелий, — доказать существование всевышнего или мирового духа не словами, ибо достаточно убедительно этого никому еще не удавалось сделать, а экспериментом. Да, да, совершенно реальным физическим экспериментом!

— Михаил Ильич поведал мне и об этом, — понимающе кивает русоволосой головой отец Никанор. Он кажется теперь Корнелию совсем зеленым студентиком, готовым поверить любому слову маститого профессора.

— Ему трудно было поведать вам это, ибо он человек гуманитарного образования, очень смутно представляющий себе все тупики современных естественных наук, особенно физики, — степенно продолжает Корнелий. — А вы, Никанор Никодимович… Позвольте мне называть вас вашим мирским именем?

— О, пожалуйста, пожалуйста! — снова энергично кивает головой отец Никанор и заметно краснеет.

— А вы, Никанор Никодимович, совсем недавно изучали в духовной академии естественные науки и, как мне известно, работаете теперь над диссертацией кандидата богословских наук.

— Да, имею такое намерение, Корнелий Иванович.

— Вам, конечно, приходилось читать космогонические работы аббата Леметра, отца теории «расширяющейся вселенной», доказавшего акт творения мира? Знаете вы, конечно, и сторонника Леметра, английского физика Эддингтона, которого, как мне известно, очень чтят в папской академии в Ватикане.

— Это он, кажется, сосчитал точное число протонов и электронов во вселенной? — спрашивает отец Никанор, проникаясь все большим уважением к эрудиции Корнелия.

— Да, он. Однако после обнаружения новых элементарных частиц, ему пришлось пересчитать их и дать новое, более точное число. Знакомы вы, наверно, и с работами западногерманского физика Вернера Гейзенберга?

Отец Никанор слышал и эту фамилию, но ничего из его работ не читал. Он и об Эддингтоне-то имел весьма смутное представление, ибо курс естественных наук в духовной академии был ничтожен. Но чтобы не казаться своему собеседнику неучем, он хотя и робко, но утвердительно кивает на его вопрос.

От Корнелия не ускользает эта робость его кивка. Да у него и без того нет никаких сомнений, что «попик» ничего не должен смыслить в квантовой механике, о которой и сам-то Корнелий имеет весьма смутное представление. Однако он читал кое-какие научно-популярные статьи и усвоил такие ее термины, как «соотношение неопределенности» и «принцип дополнительности» и любил щегольнуть ими в разговоре с недоучками. Известны ему и некоторые философские заблуждения Гейзенберга. Поэтому-то он и спекулирует теперь его именем.

— Известно вам, конечно, и такое выражение, как «свобода воли электрона». Наука не может одновременно определить ни точной скорости его, ни точной координаты.

Отец Никанор вспоминает теперь, что что-то подобное внушали ему и в академии. А Корнелий надеется, что ему не должно быть известно о «принципе неопределенности», объясняющем «свободу воли» электрона.