В квартиру этого маленького дома Ратиковы въехали по ордеру незадолго до войны. Раньше Ольга Олеговна занимала обе комнаты, а Ратиковы жили в подвале трёхэтажного дома. И хотя теперь одну из двух одинаковых комнат этой квартиры занимали четверо, а в другой была только одна Ольга Олеговна, она считала себя обиженной. В кухне и в прихожей соседка Ратиковых заняла все стенки и углы своими вещами и чем могла досаждала Галине Фёдоровне. Но такой уж был характер всей ратиковской семьи, что трудно было вызвать их на ссору. Да Ратиковы и виделись-то с ней редко. Утром, когда старшие уходили на работу, а Володя по дороге в школу отводил сестрёнку в ясли, Ольга Олеговна ещё спала. Вечером, когда соседка возвращалась из кино или, как она говорила, «с вечерухи», Ратиковы чаще всего спали.

Володя никак не мог взять в толк и всё приставал к отцу:

— Тётя Оля не работает?

— Не знаю, — говорил Матвей Тимофеевич.

— А когда работает? Она целый день в халатике, а вечером ходит в кино или на вечеруху. Сама рассказывает. Значит, не работает. Да?

— Значит, да.

— А деньги?

— Что — деньги? Ой, Володька, какой ты приставучий!

— Нет, папа, скажи, откуда она деньги берёт? У неё же получки не бывает?

— Наверно, не бывает.

— Ну, откуда?

Матвей Тимофеевич сердился:

— А тебе что за дело? Дача у неё. Дачу сдаёт. Может, от мужа деньги остались. Мал ты ещё других судить. Во как!

— Нет, не так. Сам говорил, что она трутень. А что такое трутень?

— Пчела такая.

— А почему говорят: пчёлка трудовая?

— Значит, пчёлки бывают трудовые и бывают нетрудовые. Трутень — нетрудовой. О таких людях говорят: «Лучше каши не доложь — на работу не тревожь». Во как!

Нет, детям Ольга Олеговна ничем не досаждала. Ната, бывало, ластилась к ней, а Володе поначалу даже понравились красивые жёлтые волосы соседки, запах духов и её белые-белые зубы. И не только внешность Ольги Олеговны показалась приятной. Она любила острить и так, бывало, шутила, что Володя хохотал, аж захлёбываясь. А иногда он её шутки не понимал. Как-то соседка спросила его:

— Володя, какая колбаса самая лучшая?

Он ответил не задумываясь:

— Полукопчёная.

— А ещё какая?

— Никакая. Это самая лучшая. Я её только два раза ел. Нарежешь, а она блестит как полированная.

— Неверно говоришь, Володя, — сказала Ольга Олеговна. — Самая лучшая колбаса — чулок с деньгами…

— Чулок — это не колбаса. — Володя тогда даже обиделся: что это его разыгрывают? А потом до него дошло: соседка так сказала, потому что набивает деньги в чулок, как начиняют мясом колбасу.

Он уже стал во многом разбираться, Володя. Теперь шутки и остроты Ольги Олеговны его не смешили, а чаще раздражали. Чем становился он старше, тем больше росла в нём нелюбовь к ней.

Каждое утро и каждый вечер Советское Информбюро сообщало о положении на фронтах Великой Отечественной войны. А положение это было очень тяжёлым: нанося врагу огромные потери, наши части отходили с боями на восток по выжженной и окровавленной земле.

Против оборонявших Москву советских войск Гитлер бросил миллионную армию. Он считал, что с ходу, как ураганным ветром, сметёт нашу оборону и захватит Москву. Потому и название этой операции Гитлер дал «Тайфун».

Ураган «Тайфун» нёсся с запада на восток, но с самых первых километров его останавливало яростное сопротивление советских людей — и в Брестской крепости, и под Смоленском, и под Ельней и, наконец, на ближних подступах к Москве.

Нет, не смог «Тайфун», как хотелось Гитлеру, смести всё на своём пути и ворваться в Москву. Хотя врагам легче было воевать в первые месяцы после того, как они коварно напали на нас. И дело было не только в их численности, но и в том, что фашисты «с ходу» вступили с нами в бой. Перед этим гитлеровские войска прошли по всей Европе, и военная машина фашистов была, как говорится, на полном ходу. Ведь в вагоне, который вёз Матвея Ратикова на фронт, он был обучен и подготовлен к войне лучше других. А были в эшелоне и такие, что не знали, как надо вести себя во время бомбёжки, как надо окапываться, маскироваться на местности, и многое другое было им неведомо в трудной и опасной науке войны.

Ратиков учил их даже такому, казалось бы, простому: как прикуривать. Он говорил:

— Третий не прикуривает.

— Почему? — спросил его молодой боец.

— Простое дело. Темнота. Тишина. А где-то смотрит во все глаза фрицевский снайпер. Ты чиркнул спичкой — он насторожился. Второй огонёк вспыхнул — пусть маленький, — фриц взял на мушку. А третий огонёк блеснул — он уже готов к выстрелу. И бахнул. Понял?

Может быть, Ратиков шутил, но и в шутке этой был свой смысл. Молодые бойцы понимали, что на фронте всё не так-то просто. Держи ухо востро — будь начеку.

Эшелон, в котором был Матвей Тимофеевич, не сразу отправили на фронт. Когда оглушённые и засыпанные землёй Ратиков и красноармейцы военного эшелона услышали стихающий гул уходящих самолётов, раздалась команда:

— От-бой!..

И вслед за этим:

— Становись!.. Шагом арш!

Теперь красноармейцы шли не к железнодорожным путям, где стоял пустой эшелон, а от него, в глубь леса, где были замаскированы ветками подземные казармы учебного батальона…

Наутро для необстрелянных бойцов, испытавших накануне первую в жизни бомбёжку, началась военная наука.

Трудно было предположить, что вчера вечером в нескольких километрах от этого тихого и такого по-осеннему великолепного леса вздыбливалась земля, обрушиваясь на бойцов лавиной грязи, комьев, веток и камней. Теперь же солнечные лучи просвечивали сквозь кружевную листву дубняка, ложась светлыми пятнами на гимнастёрки; птицы пели и подсвистывали как-то особенно, а может быть, так казалось потому, что люди знали: где-то рядом война — кровь, грохот, смерть, а вот здесь — пение птиц…

Первое задание командир отделения Ратиков дал красноармейцу Комару. Фамилия этого парня досталась ему как бы в насмешку. Толя Комар возвышался на две головы над своим командиром. У него был большой, всегда чуть приоткрытый рот, толстые губы и удивлённо выпуклые зелёные глаза.

— Ну, что уставился на меня? — улыбаясь, спросил Комара Ратиков. — Подтянись… Так. И гимнастёрку заправь. Хорошо. Будешь боец-молодец. Во как подобрался!..

Теперь и Комар улыбался. Матвей Тимофеевич знал нехитрый секрет воспитания. Не обязательно, уча человека, всё время только приказывать и выговаривать. Надо и похвалить и ободрить. Это часто даёт куда больше, чем окрик или наказание.

— Так вот, Комар, пулемёты противника там и там, — указал рукой Ратиков. — Нужно перебежать к железнодорожной ветке — она, считай, там, где повалены те две берёзы. Так, вот, значит, нужно исправить повреждение и живым вернуться обратно. Во как! Понятно?

— Не.

— Что не понятно?

— Чего там в берёзах исправлять?

— Ты, Комар, должен подбежать, подкопать первый ствол берёзы — видишь, где ямка?..

— Вижу.

— Подлезть под берёзу, обогнуть её и прибежать обратно. Это и будет считаться «исправить повреждение».

— Понятно! — радостно воскликнул Комар. — Бегу.

— Погоди. Ты должен помнить, что враг обстреливает железнодорожную ветку. Если не исправить повреждение, пойдёт под откос наш эшелон — погибнут люди. Но исправить надо так, чтобы наших людей спасти и самому остаться в живых. Во как! Теперь исполняй.

— Понятно! Исправить и остаться живым.

Комар побежал. Он нёсся что было сил, будто какой-то злой волшебник мчался за ним по пятам: канава преградила путь — перепрыгнул, холмик — перескочил.

Ратиков стоял перед строем. Он говорил:

— Глядите внимательно! Разговоры отставить!

И все смотрели туда, где Комар, распластавшись на земле, подкапывал белый, в чёрных полосках ствол дерева. Как брызги воды, во все стороны летела рыхлая земля, а бойца и видно не было: защитная гимнастёрка сливалась с местностью. Но вот голова Комара показалась по ту сторону бревна. Он на мгновение выпрямился, тут же пригнулся и стремительными перебежками, то пряча голову в плечи, то плашмя падая и переползая по-пластунски, стал приближаться. Уже видны были его мокрые красные щёки, открытый рот, выпученные глаза. Одной рукой он прижимал лопатку к бедру, а другой держал винтовку.