— Лидочка, вам как преподавателю философии не годится делать в одном предложении сразу две грубые логические ошибки. Во-первых, я не хороший, а нехороший. Понимаете? Разница весьма существенная. Не хороший, а нехороший. Правда, я иногда успешно мимикрирую. Ну, а во-вторых, если речь о сегодняшней прогулке, то вам она вовсе не ни к чему, а очень даже к лицу.

Лида понимающе усмехнулась, быстро, правда, исправилась и даже не усмехнулась, а улыбнулась. Но глава ее еще больше затуманились: теперь она еще лучше знала будущее.

Но будущее приходит независимо от того, внаем мы его или нет.

В сущности, то, что думает Гена о Телешове и Борисове, это неправда. Точнее, это не вся правда. Или еще точнее, правда драматизированная, схема, по-своему логичная, но не содержащая подводных семи восьмых частей айсберга, в данном случае айсберга осведомленности.

И, смотрите, не зная дороги, по которой предыстория; привела именно к такой ситуации, ее участники действуют явно неадекватно. Или, чтобы не быть такими уж категоричными, остановимся на том, что они действуют не совсем так, как действовали бы, обладай они большей осведомленностью.

О чем тут может идти речь конкретнее? Ну можно ли, скажем, назвать Телешова человеком бесталанным, этакой бесталанной бестолочью? Думаю, что те, кто так полагает, не совсем ясно представляют себе, в каких терминах можно все это вообще рассматривать. Другое дело, что его талант особого рода. Это человек средних лет и средней комплекции, обладатель неприятной — не будем этого отрицать, но своеобразной, выразительной внешности. Его словесный портрет легче всего, пожалуй, составить по методу отрицания: в его лице нет ничего доброжелательного (даже, когда оно улыбается), ничего мягкого, доверчивого, располагающего. Это лицо «тяжелого» человека. Каждый, наверное, согласится, что обладателю подобной внешности часто приходится при контакте (особенно, вероятно, с женщинами или молодыми впечатлительными интеллектуалами) преодолевать дополнительные трудности. А если сюда же приплюсовать еще, что лицо — зеркало души, то придется согласиться и с тем, что даже просто быть таким человеком — дело, скажем прямо, не из легких. Прежде всего для самом этого человека.

Гена ходит вокруг да около в некотором интеллигентском недоумении, а ларчик открывается не так уж сложно. Несложно, если, конечно, без спешки и азарта учесть все факторы. А чтобы не пропустить чего, не полениться еще загибать при этом пальчики.

Вот, скажем, один из таких несложных, но обязательных, подлежащих учету факторов: Телешов — это человек, который решил «пробиться». Именно не устроиться, а пробиться. В этих глаголах имеется разница, которая говорит об известной уверенности этого откровенно презирающего всяческую субтильность, откровенно тяжелого, даже тяжеловесного человека. А идет она — ведь так, с неба, как известно, ничего не сваливается — от наличия природных сил, от динамизма его внутренней структуры. Но вот что интересно, поразительная краткость такой установки — неважно где, а важно именно и только: пробиться — свидетельствует как о силе, так и об уязвимости. Сила — в мобилизации, в устремленности к одной цели. Но изначальное безразличие к самой сфере, в которой предстоит пробиться, лишило его настоящего профессионализма. Уже достигнутый профессионализм может, конечно, поддерживаться на нужном уровне просто добросовестным, практичным и рациональным отношением к делу. Но при его приобретении или, если воспользоваться терминологией Маркса, в период первоначального накопления, совершенно необходима добрая порция увлеченности, когда человек вкладывает усилия, что называется, не мелочась, без постоянной калькуляции: «А что мне это даст?», без поминутного поглядывания на фланги: «Не выгодно ли вместо этого заняться тем-то и тем-то».

Поэтому Телешов из-аа энергической сверх краткости своей установки лишен едва ли не главного козыря для ое осуществления, лишен настоящего профессионализма. Вот такой имеет место быть фактор. Давайте его сразу же и отметим. Загнем палец или ааконспектируем. И как человек неглупый он абсолютно недвусмысленно отдает в себе в этом отчет (хотя, естественно, и прилагает всевозможные усилия не обнаружить этого перед выше— и нижестоящими сотрудниками).

Но если бы все тем и ограничивалось, случай был бы просто хрестоматийным. А в хрестоматийном случае даже не слишком искушенный Гена разобрался бы незамедлительно. Так что и всякое конспектирование для человека хотя бы со средней сообразительностью было бы излишним. Но слишком хорошо известно, что законченность и ничем не замутненная ясность есть свойства разве что таких объектов, как теоремы, которые в неизменном виде преподаются десяти, а еще лучше — двадцати поколениям студентов. Теорему же, которую мне хотелось бы сейчас изложить, никто не отшлифовывал и не доводил до логически или, что в известном смысле одно и то же, до педагогически безупречного вида. Более того, может, здесь еще и теоремы никакой не получается. Мне, например, не совсем ясно, что именно в данном случае требуется доказать. Но с тем большей тщательностью следует разобраться в том, что же дано.

А в исходных данных заключаются всякого рода изюминки.

Своеобразная диалектика заключается, например, в том, что определенным профессионализмом Телешов все-таки владеет. И никакого противоречия со сказанным ранее здесь нет. Потому что у этого неуступчивого товарища имеется в наличии и определенная увлеченность.

Увлеченность самой идеей, самим девизом «пробиться». I Она-то и породила соответствующее умение, вернее, целый комплекс умений, сумму приемов, которые, в дополнение к природным данным, позволяют Телешову не «инженерить», а с большим или меньшим успехом заниматься единственным интересующим его делом: продвигаться.

Но долгое время дело у него шло ни шатко ни валкой пока наконец Телешов не встретился с Борисовым и при этом в ситуации, которую смело можно назвать «верняк»

Как примеривались они и как договаривались — дело второе, главное, что сошлись и договорились. И роль, доставшаяся Телешову, была совсем недалека от того, что набросал в беседе со мной Геннадий Александрович. Хотя его набросок и страдал характерной особенностью всех набросков вообще: непрорисованностью, отсутствием деталей.

Одна из таких скрытых, но немаловажных деталей состояла в том, что для Телешова весь период, начавшийся встречей с Борисовым (встречей, которая произошла всего лишь за полтора месяца до прихода к нам Геннадия Александровича), был отнюдь не ординарным, отнюдь не «еще одним из…». Так уж сложились обстоятельства, что этот период мог стать для него решающим, переломным. Телешов уже довольно долго ждал именно таких обстоятельств и именно такого человека, как Борисов. Он уже по опыту знал, что все это выпадает и совпадает куда как не часто и что при его здорово сомнительных картах еще один случай может не подвернуться вообще.

В случае неудачи впереди маячила отвратительная для него перспектива не руководящей и координирующей, а конкретной инженерной работы.

Поэтому, какого бы нрава ни, был Телешов, он не мог позволить себе роскошь обнаруживать его. Он груб, оп умеет, можно даже сказать, великолепно умеет быть грубым, но пока обстановка оставалась стабильной, держал свое умение при себе. Нельзя было распускаться, нельзя было рисковать. Да и вообще, как говорят бизнесмены: «Если дела и так идут неплохо, зачем раскачивать лодку?» И те, вначале незначительные, казалось, беспоследственно исчезающие вспышки, которые стал с недавнего времени отмечать Геннадий Александрович, свидетельствовали не о силе, а о крайней, граничащей с паникой неуверенности Телешова. Так что на этом этапе ситуация вырисовывалась в значительной степени как юмористическая. Как один из вариантов тысячелетнего бродячего сюжета: что ты меня боишься, я тебя сам боюсь. Конечно, юмор этот доступен только зрителю, сами же комики, как и полагается по законам жанра, должны оставаться предельно серьезными.