Наконец я прошел в машинный зал, разбудил «дневного» человека Гришу Ковальчука и спросил, на какую машину можно ставить мои ленты. Гриша попросил подождать. На сто девятой шел счет, но минут через десять он должен был кончиться. Я подождал, счет кончился, Гриша записал адрес остановки, помог мне поставить мои ленты и снова нырнул за ЛПМы, где стояла заветная коечка. И снова, глядя ему вслед, я не мог не удивиться: валяется человек на койке, а стрелки на брюках вроде бы этого не замечают. Как говорится, меняются, но в лучшую сторону. Колдовство, да и только.

Хоть я работал на машине с половины четвертого, но не спал-то я всю ночь. Поэтому, когда кончилась ночная смена, я решил идти домой отсыпаться. Я столько переработал на прошлой и позапрошлой неделе, что пропущенные полночи казались даже меньше лыка, которое, как известно, можно ставить в строку. Да и кто узнает, во сколько я вышел на машину? В конце концов, я мог в это время подготавливать информацию.

Я прихватил с собой несколько томов СОМа, зашел к Постникову, узнал, что сегодня гостей из городов Союза не ожидается, и отплыл в сторону моря, что в переводе с внутриотдельского на литературный язык означает поехал домой.

Дома я с большим удовольствием обнаружил невесть как и от каких событий уцелевшую бутылку пива, выпил ее, позвонил Вите Лаврентьеву, чтобы он зашел на переговоры к Стриженову, достал из почтового ящика свежие газеты и лег, обложившись СОМом и последними известиями.

Через полтора часа я заснул сном праведника.

Я проснулся в шесть вечера и первым движением, как ребенок к соске, потянулся к телефону, стоящему на полу около дивана.

— Милый, что случилось? — спросила Лида. — Я проснулась среди ночи, а тебя нет. Я уж подумала, что мне все это приснилось.

— И как же ты установила истину?

— Не скажу.

— Скажи.

— Не скажу. Лучше ты окажи, к какой это ты девушке побежал среди ночи? Надеюсь, она сейчас еще рядом

с тобой?

— К сожалению, Лидочка, она не со мной. К тому же на нее большой спрос. Даже несмотря на то, что у нее весьма странное имя: «Север-3».

— Ты был на работе, да?

— Угу.

— А почему? Ты же ведь днем работал… У тебя что-нибудь не ладится?

Этот вопрос снова напомнил мне армейское время. Жена (тогда я был еще женат) почти каждую субботу приезжала ко мне в военный городок. Когда она сидела на КПП и ждала, чтобы меня вызвали на свидание, я чаще всего шуровал в каком-нибудь наряде. Если я был в карауле, то свидание, естественно, состояться не могло, жена оставляла у дежурного по КПП передачу для меня и уезжала обратно в Москву. Но с дневальства иди с кухни я, как правило, вырывался. И она припадала к моей пропахшей борщами и мытьем полов гимнастерке и, кося глазами, не смотрит ли кто в нашу сторону, целовала меня где-то за ухом, в шею. Потом, немного испуганно взглядывая на меня повлажневшими глазами (так ли она поступает, как положено, как надо поступать здесь, в комнате при КПП), она разворачивала целлофановые пакеты, где, сверхаккуратно обернутые и разложенные (я узнавал методическую манеру мамы), лежали бутерброды с ветчиной, бутылки с томатным соком, тюбики со сгущенкой и — главная ценность — газеты, свежие номера литературных журналов.

И пока все это разворачивалось, просматривалось, а часть прямо тут же съедалась, жена, гладя мои руки, говорила:

— И что это ты все в наряде да в наряде? Ты, наверное, все со старшиной споришь, вот он тебе и дает наряды вне очереди.

Наряды вне очереди! Вот самое суровое, что могло произойти со мной в армии, по мнению жены, мамы и прочих домочадцев. Моя служба, вероятно, рисовалась им цветной лентой о приключениях Максима Перепелицы. Что бы они подумали, если бы узнали, что самое суровое армейское наказание — наряд вне очереди — не был применен ко мне ни разу? Разумеется, чего не бывает в жизни: и со старшиной отношения не всегда были идиллическими; и комроты, старлей Рыженков, не всегда был в восторге от «неисправимо гражданского» (цитата из Рыженкова) солдата; и помвзвода сжимал кулаки и, закатывая глаза, кричал перед строем, что моим подворотничком лично он не стал бы чистить себе и сапоги. Чего не бывает в жизни?

А вот нарядов вне очереди я не получал. Не получал по той простой причине, что на внеочередные наряды просто-напросто не оставалось времени: 13–15 нарядов в месяц — вот вполне очередной, вполне законный паек, который я получал. Ни больше и ни меньше. Не меньше, но и… не больше.

Больше было нельзя, потому что после наряда полагалась ночь отдыха. Наряд дается через сутки — железный армейский закон. Так что мне, и Вите Лаврентьеву, и остальным было как-то все равно, как называются наряды, в которые мы ходили: очередные или внеочередные.

Я пытался рассказывать это жене, она ахала, огорчалась, но на прощание все-таки советовала быть дисциплинированней и собранней. Тогда, может, в следующий раз меня ке поставят в субботу на наряд.

И ведь действительно иногда не ставили. Жена была в восторге. Я тоже. И мы уходили гулять в лес, который начинался сразу же за военным городком.

А сейчас Лида — считает, что если я работал днем, а потом еще вышел на машину в ночь, то это не иначе, как по причине какого-то «агромадного» прорыва. А это просто такие фрагменты, такие «избранные места» в жизни, когда никакой прорыв, никакой аврал просто невозможны. Для них просто не остается места, потому что неотложными, «очередными» делами забита до отказа обойма суток.

Впрочем, судя по некоторым невольным намекам, Лида тоже не избежала таких «избранных мест».

Я не знаю, чего этим людям все надо, Генке особенно. Ну а у Комолова, конечно, тоже сдвиг по фазе. Ну пришли мы с Гонкой из армии, наладилось у него с работой. Резвее даже пошло, чем я ожидал. Программирует-то он нормально, не хуже, чем Акимов. Правда, и не лучше. Но, опять-таки, и диплом не совсем тот, так что на ходу ему пришлось врубаться, да Акимов и начал чуть не на пять лет раньше. А как сейчас обернулось? Где тот и где этот? Как Геныч вылез за три сезона всего! Ну я в это не вникаю. Попер н попер. В теории, говорит, силен. Матлогику волокет, будь здрав. В общем, чан варит. Ну и добре. Да и в струю, наверное, попал, ну и пошел по должностям, как семечки щелкать. Добре, добре. Если бы кто другой, не сказал бы так, подумал бы еще. Уж больно быстро. Ну, тут-то все путем. Все так. Это ж Лександрыч, не шантрапа какая-нибудь. Не локтями парень работает, а чаном собственным. Ну и все, значит. Нам-то что? Живи себе на здоровье, расти над собой на страх врагам, на радость маме. Сделал дело — гуляй по себестоимости. Никто слова не скажет. Я его еще в армии просветил — нет у него никаких темных пятен. Н думать-то об этом — пустое. Когда в самое первое, а значит, в самое лихое с непривычки время в карантине, когда все по углам жмутся, по тумбочкам своим шурхают, как мыши, а он, только что из наряда, на парах, на втором ярусе в белых кальсонах, широченных, как шаровары, «Красотки кабаре» для всей казармы отплясывает — такого Геныча чего просвечивать. Спорить он, правда любил всегда замысловато. Закидонисто аже. Но не по-пустому, не пустобрех. Тоже ведь всегда или для интереса или для смеха. А не по-пустому.

Ну ладно, и привел он меня к своему лучшему другу, к Комолову. Опять же, зачем привел? Вроде бы все ясно, раз тот лучший друг, ну и я после армии не последний человек для Геныча стал. Хорошо. И вот трое нас. Казалось бы, чего даже и лучше. Трое, так что для мужиков вроде бы и цифра сама что-то подсказывает… Н-да, в общем-то, для меня на данном этапе эта цифра вроде бы и не цифра. Нет такой, и шабаш! Ладно. Заметано.

В общем, с одной стороны Гена, который нам «Красотки кабаре» отплясывал и которого и просвечивать не надо, с другой стороны Комолов, парень тоже, надо сказать… Этот даже покрепче Гены, этот… Словом, я таких признаю: наговорить может с ходу с три короба, и все крепко, не понаслышке, а спокойный, не лезет, не перебивает, в общем, не карабкается на скамейку, чтобы речь толкнуть. У Геныча, кстати, это немного есть. Ну не в этом дело, ладно.