Впрочем, нашим героям больших усилий для сохранения серьезности прилагать не требуется. Они серьезны вполне искренне, истово, серьезны на полном серьезе. Им и в голову не приходит отойти немного в сторону, взглянуть на все свои проблемы немного под другим углом зрения. Тропа воины (хотя войны и не объявленной и ведущейся без разрыва дипломатических отношений), на которую они вступили, слишком узка, чтобы позволить более или менее широкий обзор всей диспозиции. А юмор — это прежде всего широта взглядов. Когда же все усилия уходят только на то, чтобы не сорваться с кручи, тут уж не до улыбок.

Итак, сделаем в нашем конспекте еще одну запись: к настоящему времени они пришли к взаимной напряженности, которая не в последнюю очередь порождена и полной неосведомленностью относительно намерений противной стороны. Неосведомленностью, которую мы с полным основанием могли бы считать несколько комичной, если бы, конечно, речь шла о сценарии, развязка которого уже написана и не сулит нам иных слез, кроме тех, что выступают от слишком сочного смеха.

Это к чему они пришли, или, как любит говорить Арзаканьянц, открывая ученый совет, «что мы имеем на сегодняшний день». Начиналось же все это — легко представить, — как и всякое начало, куда безоблачней. После первого разговора с Геной Телешов и Борисов, вероятно, не сомневались, что делают правильный выбор. Он произвел на них впечатление мягкого, интеллигентного человека. Что же касается деловых качеств, то гения им было не надобно, а справки, которые они наведи о Геннадии Александровиче, не позволяли сомневаться в его высоком уровне. Сочетание качеств казалось столь подходящим, что первое время приглашение Геннадия Александровича расценивалось ими как удачная находка, чуть ли не как доброе предзнаменование для всего

дальнейшего.

Однако за первым временем пришло и второе. Его приход не был ознаменован какими-то драматическими переменами, но изменение климата стало очевидным для обеих сторон. Что-то менялось в том плане, который наметили для себя Борисов и Телешов, что-то выходило из-под контроля и сулило в будущем, в решающие моменты, самые неожиданные напасти, фактически их плану пока ничто не угрожало, но подкожно, всем своим опытом они уже очень скоро поняли: Геннадий Александрович — это их ошибка. Ошибка, но в чем именно? И можно ли ее еще избежать? А может, даже так: сделать хорошую мину при плохой игре, обернуть промах себе на пользу?

До этого пункта такая реконструкция кажется мне бесспорной. Подобные пасьянсы я наблюдал, к сожалению, не раз. А иногда, как и в данном случае, их раскладывают прямо-таки у вас под носом.

Итак, разложен весьма нехитрый пасьянс. (Хотя охотно допускаю, что нехитрым он является только для искушенных знатоков этого занятия вроде меня.) И когда остается замкнуть орнамент одной-двумя картами, выплывает безобразная, путающая всю картину ошибка в основании. И ясно только одно, что ошибка действительно допущена.

Но как, где, что? От подкожного ощущения до весьма четких, рациональных и ответственных решений, определяющих поведение людей в современном научно-исследовательском институте — дистанция все-таки огромного размера. Эта-то дистанция и не позволяет обеим сторонам проникнуть в истинные намерения друг друга. Они чувствуют только взаимную напряженность и невозможность ее радикального устранения. Они не собираются перевоспитывать друг друга. Это настолько разные люди, настолько… что даже до взаимной непонятности, до взаимного безразличия. Но старая истина ни в коей случае не устарела: коль карты сданы, остается только одно — играть.

И вот… Телешову достался Геннадий Александрович, а Геннадию Александровичу достался Телешов. Оба только чувствуют какое-то неудобство, чувствуют, вот что-то идет не так. Но пусть уж их чувствуют, мы же вполне можем воспользоваться преимуществами, которые предоставляет сравнительно более широкий обзор узкой тропы войны. Что же показывает этот сканирующий обзор с площадки, вынесенной в нейтральное пространство? А показывает он разные, может, и небезынтересные, но не такие уж оригинальные вещи. Телешову, например, никак не удается «дожать», «поставить на место», чтобы исчезла проклятая неуверенность, неизвестно что и сулящая, а Геннадию никак не удается «отжать», удержать на дистанции, безопасной для чувства собственного достоинства и не мешающей работать. А может быть, и так: Гена подозревает, что раньше или позже, но его тактика «держать противника на дистанции» окажется гибельной для него самого. В этом случае он может интуитивно склоняться к простому, как все гениальное, девизу Наполеона: главное — ввязаться в бой, а там будет видно. Затруднение состоит в том, что не в экстремальных, не в пограничных, а просто в неблагоприятных условиях он не может (просто не умеет, а поэтому н но может) даже ввязаться в серьезный бой.

Ну что ж, оставаясь на берегу, не научишься плавать. Пожалуй, только этой сентенцией (согласимся, весьма и весьма отдающей цинизмом) и можно в настоящий момент утешить Геннадия Александровича. А добрая порция жестковатого цинизма в иных случаях куда благотворнее, чем ни к чему не обязывающие сочувствие и понимание. Я имею в виду именно те случаи, когда речь идет о лицах с эластичной нервной системой, умеющих, как говорят боксеры, «держать удар». Характерные особенности Геннадия Александровича, которые свидетельствуют обычно о наличии или отсутствии такого умения, носят в значительной степени противоречивый характер. Если Телешов настолько психолог, что чувствует эту противоречивость, то ему очень и очень затруднительно просчитать дилемму «бить или не бить». А как ему хочется, надо полагать, чтобы дело свелось именно к просчету. Без ясной арифметики приходится идти на риск, который хоть дело и благородное, но от которого мы — что уж там греха таить — шарахаемся по большей части, яко бесы от крестного знамения.

Витя Лаврентьев… Я отлично помню, как я привел его первый раз к Комолову… Прошло два месяца после моей демобилизации, два месяца, заполненных встречами, излияниями, возлияниями, воспоминаниями. Но, встретившись несколько раз, наша армейская компания вступила в период распада. Лучших повыбивали из обоймы жены, настойчиво требовавшие внимания к семейным очагам. Остальные вяло перезванивались, все более отходя к своим доармейским и послеармейским заботам. Витя Лаврентьев участвовал в сходках весьма активно. Активный он был человек, холостой и к тому же не обремененный выбором жизненного пути, то есть вопросами трудоустройства. После демобилизации Вятя сразу же стал вовсю демонстрировать в одном на московскмх НИИ свой непобедимый, интуитивный стиль программирования. Я окончил университет по специальности «математическая лингвистика», поэтому навыки формально-логического мышления были мне отнюдь не чужды. Лаврентьев склонил меня к программированию, указав на явную перспективность этого занятия как в финансовом, так и в престижном отношении. Он же представлял меня и на первую работу, где я учился хорошим манерам в обращении с машиной под благотворной опекой Сережи Акимова. Уже в течение двух лет я программирую не хуже Акимова. А Акимов делает это хорошо, с этим никто не спорит. Но куда нам обоим до Лаврентьева!

Нельзя сказать, чтобы мы были слабее. «Мы слабее» — это просто не то слово. Мы несравнимы, вот в чем дело. Акимов и я делаем все как надо. Правильно, в меру быстро, грамотно — как и подобает классному программисту. Лаврентьев работает интуитивно. Он не записывает предварительно алгоритм, пишет громадные куски сразу в действительных адресах, вводит по ходу дела или даже после окончания множество улучшений и исправлений. И эти «заплаты» всегда ложатся точно на то место, где им и надлежит быть. Кажется, что все четыре с лишним тысячи ячеек оперативной памяти и все зовы всех магнитных лент десяти ЛПМов — это просто комнаты в его собственной квартире. Настолько уверенно и безошибочно он распоряжается этой площадью. Лаврентьев — это Гарлем-Глобтроттерс программирования. Об одном из его трюков прослышали аж в Минске.