— Поди-ка, деушка, поблизее. — Эстер нарочито по-старушечьи помахала ей рукой. Она как-то навещала подругу, та-то уже вообще ничего не помнила и вот так махала рукой, сама не зная, кому и зачем. Новенькая нависла над ее постелью. Она, может, и добрая девушка, а все же не семья. Об этом и думать не надо… Оттого, что она думает, семья не появится. Сколько ни думай. Подруга у нее есть. Подруга — тоже неплохо. Хотя… когда Эстер была у нее последний раз, та ее не вспомнила. «Знала я когда-то одну Эстер… А ты ее помнишь?» И глаза были такие… Не важно. У нее есть подруга, а у той есть она, Эстер. И все. Не важно, что у нее творится в голове. Подруга есть подруга.

— Иде ты таперь, деушка?

— Я тут, Эстер… Что это с тобой нынче? Где ты витаешь?

— Дак спроси у кого… была гдей-то здеся, в постели…

— Жар у тебя, что ли… — Девушка положила ей ладонь на лоб.

— Наложение рук… полезно и приятно… — пробормотала Эстер.

— Чашку чаю?

— Спроси у кого… кто ее знает, старую клячу… чаю ей или чего…

— У Эстер нынче веселое настроение.

— Кофий она хочет, Эстер-то, не чай, а кофий… — Эстер надоело имитировать деревенский диалект, подслушанный в фильме по повести Астрид Линдгрен, и она перешла на обычный тон: — Знаешь, лежу я и все время думаю об одной вещи.

— Какой вещи?

— Ты обращаешь внимание, кто живет здесь у нас во дворе?

— В каком смысле?

— В каком смысле… в таком и смысле. Вы же все работаете со стариками… ходите по домам.

— Эстер хочет спросить, помним ли мы наших клиен… ну, тех, кого мы навещаем? Ясное дело. Конечно, помним.

— Нет-нет… я не про то. Других… ну, тех, кто здесь живет.

— Другие?

— Ну да… дети. Дети с мамами.

— Вот Эстер про кого… Не знаю… даже не знаю, что сказать… Нет, не думаю…

— Что ж… на нет и суда нет.

— А Эстер имеет в виду кого-то…

— Да ладно… проехали.

Что она все время повторяет — Эстер да Эстер… У нее даже голова заболела слушать свое имя.

— В общем… тут была маленькая девчушка. Рыженькая такая. Она все сидела вон там, — показала она за окно. — И мать… Куда-то они пропали.

— Эстер их уже не видит?

— Эстер их уже давно не видит.

— Рыжая девочка? А сколько лет?

— Маленькая… лет пять. Может, шесть. Нет, наверное, пять.

Девушка задумалась. Или сделала вид, будто задумалась. От нее пахло табаком. Наверное, соображает, под каким предлогом выйти покурить.

— И мама ее тоже курила…

— Что сказала Эстер?

— Я сказала, мать этой рыженькой тоже курила… Если это, конечно, ее мать.

— А как она выглядела? Мать?

— Светловолосая… а как выглядела… Как все молодые выглядят нынче.

— А она молодая?

— Для меня теперь все молодые.

Девушка улыбнулась и снова задумалась. Или притворилась.

— Нет… — сказала она после паузы. — Не помню… Я их как бы не вижу перед собой. Но я же и во дворе-то не бываю. Приду, сделаю, что надо, — и по другому адресу… Нет. Не помню.

— А теперь Эстер хочет кофе, — сказала Эстер Бергман. Она уже втянулась в эту игру — называть себя в третьем лице.

Та опять положила руку ей на лоб.

— Пусть Эстер лежит и никуда не выходит, — сказала она. — Сейчас принесу кофе.

— Куда мне идти?..

А теперь она сидела у окна, подставив руку дождю. Хорошо, что дождь. Старики тяжело переносят жару. Она слышала, что даже и в других странах старики в жару стараются никуда не выходить.

Она убрала руку, но окно не закрыла. Мокрый сад пах, как в детстве.

И вдруг ее словно ударило — ей показалось, что там, за окном, мелькнула рыжая головка. Она наклонилась и открыла окно настежь, чтобы лучше видеть. Нет… показалось. Несколько детей играли под навесом, но рыжих среди них не было. Вот так, подумала она. Уже и привидения мерещатся.

Анету Джанали выписали из больницы. В квартире воздух застоялся. Она открыла окно. Ветра почти не было, но на подоконнике взвилось маленькое облачко пыли. Первое, что она сделала, — включила стереосистему. И это был не джаз.

Время еще не позднее, середина дня, но ей казалось, что наступил вечер. Яркое августовское солнце уже не просвечивало насквозь всю квартиру. Это хорошо — и для души, и для головы, решила она и налила себе немного виски из почти полной бутылки, так и стоявшей на столе в кухне. Последний раз она пила виски как раз в тот вечер, когда ей сломали челюсть. Странное чувство… они сидели здесь с Лиз, выпили по глоточку виски и пошли пройтись. А теперь она вернулась и тоже налила себе глоток, словно все это время каким-то образом взяли в скобки. Лучше бы это произошло на службе… Она отхлебнула чуть-чуть и сморщилась, насколько позволяла еще не зажившая челюсть. Алкоголь тут же маленьким костерком побежал по нервам и сосудам. Куда лучше болеутоляющего. Она сделала еще один крошечный глоток. Ник Кейв пел, как он стоит в углу медленно темнеющей комнаты… people they ain’t no good… Но она не вслушивалась в текст, положила ноги на стол и вдыхала запахи своей квартиры. «Я и в самом деле неплохо себя чувствую, — подумала Анета. — Даже хорошо».

Эстер Бергман пила кофе, а размышляла совсем о другом. Молодой человек по радио сказал, что уже восемь часов. Она давно встала и оделась. Из социальной службы сегодня не придут, и слава Богу.

Нынче, как и вчера, шел дождь, и это тоже слава Богу. Дышать легче. У нее, правда, с этим делом нет таких бед, как у других стариков. Дышала она хорошо. Да и дождь не то чтобы сильный, а так, приятный дождичек, ей даже казалось, будто она в такую погоду лучше видит. Все чистое, промытое, как в новых очках, если их протереть кусочком замши.

Перед конторой она задержалась и прочитала вывеску. Так, на всякий случай. И почему-то занервничала. Ну не глупость ли — идти и расспрашивать чужих людей про эту рыженькую… и ее маму. А ей-то какое дело… Не повернуть ли назад?

— Госпоже Бергман не следовало бы стоять здесь на дожде. — Из конторы вышла девушка. — Могу я вам чем-нибудь помочь? Может, вам надо что-то купить?

— Нет… нет, спасибо. — Она узнала эту девушку. Та всегда ей улыбалась и здоровалась. — А вы даже и имя мое помните…

— Госпожа Бергман так долго здесь живет… Мы с вами разговаривали пару раз. Меня зовут Карин Сольберг.

— Долго живу? Как построили дом, так и живу…

Они действительно переехали сюда в 1958 году, когда все было новеньким и светлым. Эльмер не рассказывал, откуда взялись деньги, а она и не спрашивала. Она никогда и ни о чем не спрашивала. Глупо. Надо было интересоваться.

— Госпожа Бергман промокла…

— Вот я и говорю — войти-то можно? Хочу спросить кое о чем…

— Конечно! Давайте руку. Я вам помогу подняться по лестнице.

В кабинете горела настольная лампа. На столе — ворох бумаг. Зазвонил телефон, но девушка была занята — помогала Эстер устроиться на стуле поудобнее. Она могла бы и сама, но… почему бы нет?

Телефон звонил долго, потом замолк, и только тогда девушка сняла трубку.

— Кто-то уже повесил трубку, — удивилась Карин Сольберг и внимательно посмотрела на Эстер.

Чему это она удивляется? Звонков пятнадцать было, не меньше.

— Погода-то как переменилась, — неожиданно сказала Карин.

Эстер Бергман не ответила. Она обдумывала вопрос, и ей было не до погоды.

— Приятно, правда? После такой жары…

— Я хочу спросить, — решилась наконец Эстер. — Там, у нас во дворе… жили девочка с мамой… в квартире с торца. Может, вы знаете, куда они делись?

Девушка смотрела непонимающе. Ей, похоже, хотелось продолжить разговор о погоде. Смотри-ка, раньше только старики говорили о погоде, а теперь, видно, и молодые тоже…

— Маленькая такая девочка… рыженькая.

— Что имеет в виду госпожа Бергман?

— Да вот как раз и имею в виду — давно я ее что-то не видела. Рыженькую. И маму не видела. Потому и спрашиваю.

— А они… знакомые госпожи Бергман?