Пустышка. Описание в самую точку.

— Про тебя по вай-кому объявляли, — Стила берет меня под руку. Кривые пальцы держат мой локоть неожиданно цепко. — Что-то не верю я тому, что они там наговорили.

— Кажется, вы умнее почти всех на этом корабле.

Стила усмехается.

— Нет, я не умная. — Мы доходим до двери, и она поднимает глаза. — Совсем не умная. Просто мне страшно. — Она крепче сжимает мой локоть, словно специально впиваясь ногтями в самое чувствительное место. Меня тянет оторвать от себя ее пальцы, но тут я смотрю на нее сверху вниз и понимаю, что я для нее — спасательный круг. Я не собираюсь дать ей утонуть.

— Чего же вы боитесь?

Стила безучастно глядит вперед.

— Я — из последних, — она поднимает глаза и видит по моему лицу, что я ее не понимаю. — Из моего поколения. — Двери открываются, и мы шагаем внутрь, но Стила идет все медленнее и медленнее, пока в конце концов не останавливается в нескольких футах от входа. — Отсюда никто еще живым не выходил.

— Не говорите глупостей, — улыбаюсь я. Я только сегодня утром отсюда вышла.

Стила опускает взгляд на мою руку.

— Я ничего не забываю. Я никого из них не забыла: Санестру, Эверарда, моего Альби… всех привели сюда заботливые, безмозглые дети, и никто обратно не вернулся.

Я беспокойно кусаю губы.

— Я их здесь не видела. — Мне вспоминается женщина, которую недавно сюда положили. Но вот куда ее увели?

Я веду Стилу к стойке регистрации и кашляю, чтобы привлечь внимание грузной дежурной медсестры.

— Что? — спрашивает она, окидывая Стилу холодным, жестким взглядом.

— Ее сюда дочь привела, — отвечаю я.

Медсестра кивает и выходит из-за стойки.

— Я ее отведу на четвертый этаж.

— Но вы же даже не спросили, какие у нее жалобы.

Медсестра закатывает глаза.

— Какие жалобы?

— Никаких, — отвечает Стила.

— Твоя дочь говорила, что ты бредишь?

— Говорила… — произносит Стила с опасливым выражением на лице.

— Ничего страшного. — Я похлопываю ее по руке. — У пожилых людей иногда мысли путаются. Не надо волноваться, — перевожу взгляд на сестру. — Из-за такого в больницу не ложатся. Я отведу ее домой.

— И о чем ты бредишь? — скучающе спрашивает медсестра.

Лицо Стилы темнеет. Она заметно взволнована и испугана.

— Я… я помню… — бормочет она.

— И о чем эти ложные воспоминания? — сестра даже не поднимает глаз от пленки, в которой что-то пишет.

— Звезды, — шепчет Стила. Я крепче сжимаю ее руку. — Когда Старейшина сказал…

Она затихает, не договорив.

— Но…

Я внимательно слежу за Стилой. То, что она пытается сказать, настолько важно для нее, что она даже дрожит. Медсестра зевает.

— Но я помню, что это уже было раньше. Когда я ждала дочку…

— Не было такого, — обрывает ее сестра. — Многим из стариков тоже это чудится. Они просто начинают путать прошлое с настоящим.

— Ты мне будешь говорить, что я помню, а что нет! — ощетинивается Стила.

— Классический случай старческого бреда, — как ни в чем не бывало констатирует медсестра. — Пойдем со мной.

Выйдя из-за стойки, она тянется к руке Стилы. Та крепче хватается за меня, не желая двигаться с места.

— Куда вы хотите ее забрать? — спрашиваю я.

— На четвертый этаж.

Мысли скачут. Нужно сменить Харли — он всю ночь дежурил; нужно серьезнее заняться поиском убийцы. Но руки Стилы так беспомощно дрожат. Я обещала себе, что не дам ей утонуть. У меня есть еще немножко времени, чтобы чуть подольше побыть для нее спасательным кругом. Да к тому же… мне отчаянно хочется узнать, что там, за этими запертыми дверьми.

— Я ее сама отведу, — предлагаю я. Стила с облегчением повисает у меня на руке.

— Это не по правилам…

— Мне не сложно.

— Я спрошу Дока, — рука тянется к телефону в ухе.

— Не надо, не тратьте время. Я там уже бывала. Мы не потеряемся.

Медсестра с неохотой кивает. Пока мы идем к лифту, ее глаза-бусинки буравят нам спины. Она явно ожидает, что мы бросимся наутек, но я просто нажимаю кнопку вызова и как ни в чем не бывало жду лифта.

— Можем сбежать, — тихо предлагаю я Стиле. — Я знаю тут несколько задних дверей — могу вывести вас так, что никто не заметит. — Даже не знаю, зачем я это говорю. Если ей нужна медицинская помощь, нужно показать ее доктору. Просто меня убивает то, что весь ее запал куда-то подевался, превратился в страх.

Стила качает головой.

— Я помню, как стояла в Большом зале, беременная, и глядела на звезды. Я вижу все это ясно как день. Но ведь этого не могло быть, так? Сестра сказала, у многих из нас начинается бред. Может, это и вправду от возраста. Наверное, надо бы показаться Доку.

Лифт открывает двери. Я не отпускаю руку Стилы до тех пор, пока она благополучно не оказывается в кабине рядом со мной. Прежде чем нажать кнопку четвертого этажа, палец задумчиво висит над кнопкой третьего. Лифт начинает подниматься, и внутри у меня все сжимается. Мы обе молчим.

Минуту нас потряхивает, потом лифт замирает. На табло горит четвертый этаж.

— Не бросай меня, — шепот Стилы заглушает шорох открывающихся дверей.

— В каком смысле Чумы не было? — спрашиваю я. Мысли в голове путаются. Чума — это то немногое, что знают о корабле все: и фермеры, и корабельщики. Каждый ребенок первым делом запоминает, что всем нам нужно работать дружно и старательно, иначе вернется Чума. Это знание настолько вплелось в нашу жизнь, что мы обклеиваемся пластырями при любом намеке на плохое самочувствие и докладываем Доку о каждом чихе.

— В таком. Конечно, болезни были — и порой довольно серьезные — но повальной Чумы не было.

— Но все те люди… мы же до сих пор еще не оправились от потерь. Мы даже до изначальной численности не дотягиваем, а ведь Чума была очень давно. — В памяти всплывает картинка пустых трейлеров в Городе. На корабле по-прежнему больше места, чем мы сегодня занимаем, даже при том, что никто из ныне живущих Чумы уже не застал. — Ты же сам мне это рассказывал. Что Чума забрала три четверти населения корабля, — в голосе моем звучит неприкрытое обвинение. Хотя на самом деле с чего мне удивляться? Звезды-лампочки в соседнем зале должны были меня подготовить.

— Много людей умерло. Но не от Чумы.

— Что это значит? — мы поменялись ролями. Старейшина спокоен; а вот я теперь на грани паники. Какая еще часть моей жизни окажется ложью?

— Идем со мной, — вздыхает Старейшина, всем своим видом показывая, что ему вообще не хочется ничего мне рассказывать, но я, не давая ему времени передумать, вскакиваю на ноги и выхожу вслед за ним из учебного центра, пересекаю Большой зал и спускаюсь на уровень корабельщиков. Неровный стук ботинок Старейшины по плиточному полу делает его хромоту еще заметнее. Он идет, не обращая внимания ни на меня, ни на людей, моментально вытянувшихся по стойке «смирно» при его появлении.

Уровень корабельщиков до странности напоминает криоуровень, где лежат родители Эми. Тут нет жилых помещений. Все корабельщики живут в Городе на уровне фермеров, а сюда поднимаются по гравтрубе. Как и на криоуровне, здесь все железное. Переплетения коридоров ведут в лаборатории и кабинеты; часть из них оснащена биометрическими сканерами, но в некоторых все настолько по-старому, что на дверях сохранились настоящие замки времен Сол-Земли. По большей части я понятия не имею, что скрывается за этими дверьми. Старейшина не потрудился рассказать мне, что конкретно делают и изучают корабельщики и ученые. У меня есть некоторое смутное представление о том, что важность работы определяется расположением на уровне. Наименее важные кабинеты находятся ближе всего к гравтрубе — там занимаются изменением погодных условий и тестированием образцов почвы. Чем дальше по коридору, тем важнее исследование. Я доходил только до середины, туда, где работают над солнечной лампой.

Старейшина ведет меня в самый конец коридора. Я так далеко даже не доходил никогда, не говоря уже о том, чтобы заглядывать в эти двери. Из чертежей корабля я помню, что там энергетический отсек, где проводят исследования по ядерной физике, и он ведет прямо в машинное отделение — там бьется огромное сердце корабля. За ним — навигационная рубка. Старейшина говорил, что туда разрешается входить только самым главным членам команды, тем, кто будет сажать «Годспид» на поверхность новой планеты через сорок девять лет и двести шестьдесят три дня… в смысле, семьдесят четыре года и двести шестьдесят три дня… семьдесят четыре года. Боже… семьдесят четыре…