Наступило долгое молчание.

— Какой же исход, граф? — выговорил, наконец, Воронцов.

Разумовский вздрогнул при голосе канцлера, настолько глубоко задумался он, настолько далеко унеслись его мысли от окружающего.

Он протяжно вздохнул, медленным движением достал платок и отёр слёзы на глазах. Затем он молча встал, отворил потайной ящик в столе и вынул небольшую шкатулку. Открыв её ключиком, который был у него на шее с образками, он вынул свёрток бумаг, обвязанный розовой лентой. Затем он снова запер шкатулку и поставил её на место. Со свёртком в руке тихо вернулся он и снова сел у камина.

В свёртке, который фельдмаршал развязал, оказались две бумага. Утирая набегавшие слёзы, он начал читать их про себя.

Воронцов молча ждал.

Медленно прочитав всё и дочитав вторую бумагу, Разумовский поцеловал её внизу, где видны были подписи… И лёгким движением он бросил бумаги на уголья тлеющего камина.

— Алексей Григорьевич! — тихо вскрикнул Воронцов и невольно привстал.

Разумовский не ответил и даже головы не повернул на восклицание.

Бумажные листы тотчас вспыхнули, свёртываясь в чёрную трубочку, и пламя ярко осветило горницу и двух сидящих. Но тотчас же всё исчезло вновь, только серые пылинки потянуло жаром вверх и унесло в трубу.

— Гражданский подвиг, Алексей Григорьевич. Слава тебе! Царица не ошиблась в вас. Но что я отвечу?

— Доложите государыне, дорогой Михаил Ларивоныч, что если бы молва народа была истинною, то были бы документы. А я, граф Алексей Разумовский, верный её раб, свято чтущий память моей покойной благодетельницы и верноподданный государыни Екатерины II, даю моё честное слово, коим никогда кривде не послужил, что никаких документов, могущих подтвердить молву народную, нет на свете.

— Нет, нет, скажу я. Пусть знает она. Оценит.

— Зачем. Нет, друг. Я этого не хочу. Спасибо мне за это мало, а награда будет обидой. Иное не продаётся, а только жертвуется. Скажи ей: была бы правда, были бы документы. А их нет. И я, мол, сам могу присягой подтвердить, что их нет.

— Зачем лишать себя благодарности, признательности монарха, — воскликнул Воронцов, — если заслужил…

— Поневоле… — ухмыльнулся горько малоросс.

Воронцов поднялся, протянул обе руки Разумовскому и молча крепко поцеловался с ним три раза.

Через несколько минут канцлер уже уехал, а фельдмаршал был снова в той же горнице у потухшего и похолодевшего камина. И положив на руки голову, сидел он неподвижно. Спустя час он поднялся и прошептал:

— По греху — наказание!.. За гордость и тщеславие — Господь наказал. Пред современниками робел похвастать. Желалось пред начальством после смерти безопасно побахвалиться. И вот сгинуло всё!

На другой день канцлер Воронцов был в Петровском и входил к императрице с бодрым видом и оживлённо-довольным лицом.

Государыня принимая его, пытливо поглядела ему в лицо и улыбнулась:

— Ну-с. Как дело вдовы?

— Ваше величество. Всё дело заключалось в глупой молве, как оно зачастую бывает. Доказательств этой молвы нет никаких. И граф Алексей Григорьевич приказал доложить вашему императорскому величеству, что он даёт честное слово, что документов не существует.

Воронцов с ударением и оттягивая речь произнёс последние слова.

— Нет ничего?

— Нет, ваше величество. Граф даёт честное слово и готов клятву принести.

Государыня задумалась, но потом, встрепенувшись, прибавила:

— И не было никогда? Неужели?

Воронцов молчал и потупился.

— Как вы сами предполагаете, Михаил Ларивоныч? Скажите ваше мнение о сём?

Государыня оттенила умышленно слова: "предполагаете" и "ваше".

— Предполагаю, ваше величество, что были и вдруг сгорели в камине в одну секунду. Но это ведь моё личное соображение.

— Соображение… Вам это подсказал ваш разум, ваша догадка?.. Или… Или ваши глаза?

— И глаза, и догадка, ваше величество. Комедиантства в графе я допустить не могу.

— Стало быть, вдова моя может быть спокойна?..

— Вполне, ваше величество.

— Благодарю вас! Я не забуду, чем я вам обязана! — с чувством произнесла Екатерина.

— Мне? Но я здесь ни при чём. Граф Алексей Григорьевич сам…

— Нет. Вы всё сделали. Я одна, без вас, никогда бы не решилась… просить этого. Просить такой огромной жертвы, такого доказательства преданности подданного — нельзя, А приказывать? Избави, Боже. Наши повеленья не должны гнётом падать на чувства, на души и сердца подданных. И вот вы помогли. Это ваше деяние важнее по своим последствиям наших с вами хитросплетений по отношению к европейским кабинетам. Благодарю вас и повторяю — никогда не забуду.

Воронцов вышел, государыня весело улыбнулась. Лицо её засияло радостью. Она тихонько хлопнула в ладоши и почти шаловливо вымолвила вслух пред собой, мысленно к кому-то обращаясь:

— Да. Oui, mon cher ami. [14]Есть такая французская пословица: "A roue-roue et demie!"

Прошло пять дней, и с чудодеем князем Козельским было два приключения. Своего рода чудеса, но не им совершённые, а с ним совершившиеся.

В дом явился посланный из Петровского от имени Марьи Саввишны Перекусихиной, потребовавшей к себе молодого князя Козельского. Сашок смутился и оробел.

Князь решил, что дело касается, очевидно, его, а не племянника. Перекусихина только не хочет его тревожить. И он поехал сам. Он смущался тоже… История с Маловой слишком нашумела в Москве. Неужели ему, старику, будет "передано" замечание?!

Через два часа князь вернулся домой, тотчас позвал Сашка к себе и объявил:

— На твой брак с девицей Квощинской даю тебе моё согласие… Почему так вдруг — не твоё дело.

Сашок вскрикнул и бросился целовать дядю.

— Только скажу… — продолжал князь. — Чудеса в решете… Должно быть, у Квощинских есть "рука", чтобы высочайшие персоны могли снисходить к их семейным обстоятельствам. Завтра поеду самолично знакомиться с Петром и мириться с Павлом, чтобы оба Максимыча были довольны. И рад бы наплевать на обоих, да не могу. Возбраняется. Чудеса!

На другой день, действительно, князь съездил к Квощинским в качестве дяди жениха и, конечно, оба брата, польщённые посещением, были в восторге. Пётр Максимович всплакнул от счастья, что брак дочери сладился. Павел Максимович, ввиду Настасьи Григорьевны освобождения и своего примиренья с ней, на радостях примирился и с князем охотно.

Но затем чудеса в доме продолжались…

В сумерки князю доложили, что смотритель острога покорнейше просит его принять. Князь догадался, что дело идёт, вероятно, о цыгане. Действительно, худенький старичок, по наружности типичный подьячий, явившись, передал князю, что заключённый цыган, Бальчук, уже три дня всячески молит, чтобы ему разрешили явиться под стражей к князю и доложить о крайне важном деле, касающемся князя. Но было бы много лучше, если бы князь приехал сам и принял его в квартире смотрителя, чтобы не было огласки.

— Смею доложить вашему сиятельству, — объяснил смотритель, — что на мой толк, извините меня за совет, вам бы следовало Бальчука допустить до себя. Он мне не открылся ни в чём, но у меня большой навык к острожникам за двадцать пять лет моего смотрительства. Этот цыган совсем человек на особый лад. Как он попался в смертоубийстве, мне непонятно, но предполагаю, что не ради простого разбоя. На нём в тот же раз при обыске найдено десять рублей.

— Что же вы хотите этим сказать? — спросил князь.

— Было бы нелишне вашему сиятельству выслушать его. Он, очевидно, хочет вам доложить что-то очень важное.

— Ну что же, пожалуй! — решил князь. — Ведь не зарежет же он меня у вас на глазах. Какой прок?

И было решено, что сам князь приедет на квартиру смотрителя, чтобы в доме ничего не знали.

На следующий день утром князь, удивляясь и недоумевая, выехал в тележке и очутился в остроге, в комнате смотрителя. Туда же к нему впустили и цыгана. Князь мысленно подшучивал над собой, что согласился на это таинственное нелепое свидание. У вошедшего молодца и красавца цыгана был вид совершенно иной. В ту ночь, когда он был схвачен, князь помнил хорошо, что у него был дикий, озлобленный вид тигра, попавшего в клетку. Теперь у цыгана лицо было спокойное, взгляд пытливый, ещё спокойнее.