— Ну, они тоже изменились, не такие, как прежде. Многое поняли. Им тоже досталось, вот и стали терпимее, лучше.

— Да ну что вы! Они почти совсем не изменились. Я только и молюсь, чтобы этот строй сохранялся у нас как можно дольше. Единственное, что их еще сдерживает. Побаиваются. Если что переменится, жить вообще станет невозможно. Вроде как: никто никого не знает, все ни при чем А у них кругом свои люди. И на кладбищах. Меня пугали, чтоб лучше не начинала, потому как… Да, пугали. Я старая, у меня сердце больное. Могут как-нибудь в потемках и камнем зашибить. Не знаю, испугалась я или нет. Сама уже не знаю. Ничего не знаю. Всего боюсь, хуже, чем в оккупацию. Тогда я знала, что гестапо — враг. А сейчас ничего не знаю и боюсь. Только теперь, в пятьдесят восьмом году, я пережила самое страшное в жизни. Такая дикая боль. Хотя, может, он у меня попросит прощения. Уже иногда вроде бы к этому клонит. Но что со мною-то делалось. Что делалось… Я после этого всего свалилась с инфарктом, несколько недель пролежала, не шевелясь, как будто померла уже. Думаете, родственники тогда ко мне приходили? За мной чужие люди ухаживали. Я теперь родню свою знать не хочу. Ничего им не оставлю, ничего. Ну а что у них везде свои люди, я знала, потому и привела в тот раз на кладбище адвоката.

— Вы брали…

— Обед за восемнадцать. Кофе.

— Я другой обед брала. С телятиной. Ничего не скажу, вкусный. Только я без картошки просила, а принесли с картошкой. Два салата съела, целую гору хлеба. Весь хлеб, подчистую. И масло тоже. Торт, кофе. И еще пряники эти, то ли печенье.

— Благодарю вас. — Кассир пошел дальше со своей жестянкой для денег.

— Рабочие, которым я заплатила, взялись за дело. Но те мужчины их остановили. Тогда я подошла к ним и спрашиваю, что такое Они говорят: в эту могилу гроб класть нельзя и я, мол должна его отсюда забрать. И давай ногами землю в яму сгребать. Крест опрокинули, который я привезла. Тогда я закричала: «Пан адвокат, вы видите, что творится!» Они, как слово «адвокат» услышали, присмирели сразу, отошли в сторонку и стали между собой переговариваться. Тогда я пошла к директору кладбища, а с ним уже все договорено было, как положено. После того как эти мужчины отстали, погодя подошли женщины, они там что-то на кладбище делали. Подошли — и давай меня обзывать! Самыми последними словами. Я хотела им объяснить, в чем дело, но они все ругались, а потом на меня набросились. Гроб уже с подводы сняли, он рядом с могилой стоял. Они меня за руки схватили и так, распятую, поволокли с кладбища. Одна сзади в волосы вцепилась. Здорово мне досталось! Чувствую, одна норовит часы у меня с руки стянуть. Я вырвалась, схватила бутылку, которая там валялась, шарахнула кого-то бутылкой по лбу… Тогда только директор и адвокат стали нас разнимать и уговаривать, чтоб успокоились. А те мужчины стояли неподалеку и просто глазели. Сказали, что гроб из могилы выкопают и вышвырнут с кладбища. Тогда я попросила, чтобы они предъявили документы. Что со мной творилось, когда я смотрела на гроб с телом моей матери! Что творилось, этого никому никогда не понять. Избитая, изруганная, на кладбище, с мамой в гробу, что я могла сделать? Такое страшное отчаяние было у меня в душе, никому этого не понять. Извините, что плачу.

Мне дали грузовик, рабочих. Я все оплатила. Гроб на машину — и поехала. Они, оказывается, бегом в контору — узнавать, куда путевой лист выписан. Но я шоферу тысячу злотых дала, рабочим по две сотни — и якобы никто ничего не знает. Я даже другой дорогой ехать велела, чтобы запутать всех, только за три километра до места сказала, куда повернуть. С погрузкой тоже были трудности, потому что шофер вообще отказывался ехать. Но как только я ему деньги дала, мигом все уладилось. Теперь мамуля может спать спокойно. Никто не знает, где я ее схоронила. Никто. Никто.

Женщина посмотрела на меня с радостью и гордостью.

— Только я одна знаю. Вы мне человек чужой, простите уж, что я вам все это рассказываю, но, знаете, теперь мне как-то легче стало, когда я все это с души сбросила. С чужими проще.

Поезд ехал через поля и луга, залитые водой. Рощицы. Златоцветы и маргаритки, пестреющие в канавах.

— Может, лучше было ее сразу похоронить в поле или в лесу? В таком лесу, где только одна тропинка к могиле. Чтобы никто не знал, где она лежит. Холмик я бы насыпать не стала. Все ровненько. Только я одна и знала бы, где это место. Было бы там вокруг мамули много деревьев, а над нею — небо. Жаль очень, что я так не сделала. Но что было, того уже не изменишь, теперь вся эта боль во мне. Могла бы мамуля себе в таком лесочке лежать. Не смейтесь надо мной. Наверное, все это вам диким кажется.

— Не беспокойтесь. Говорите.

Но у женщины снова задрожали губы, глаза наполнились слезами. Она отвернула к окну раскрасневшееся лицо.

— Понимаете, со мной произошло что-то странное. Я часто к мамуле обращаюсь. Разговариваю с ней. И даже — может, это и грех — только ей и молюсь. В точности, как святым. У меня все время такое чувство, что она рядом. За что ей все это выпало? Знали б вы, какой она была добрый человек. Верить не верила, в костел не ходила, это да. Но как работала, как старалась всем помочь.

— Было уже несколько таких случаев. В газетах писали.

— Да-да, я тоже читала и даже скажу вам, что мне легче становилось. Потому как думала, что еще такие есть, не я одна. Извините, это какая станция? Я уже выхожу. Мне полегчало, оттого что я все это вам рассказала. Вы мне чужой. Мы и как звать-то друг дружку не знаем. Так оно лучше. Вы забудете. Спасибо, что выслушали. Не проехала ли я, часом, свою станцию?

— За что вы меня благодарите? До свидания. Желаю вам немножечко счастья… нет, не счастья… немного мира в душе и покоя.

Женщина посмотрела на меня:

— Все это останется со мной. Не будет мне больше никогда покоя.

Она вытащила из сумки платочек.

— Не видно, что плакала?

Со станции шла группа экскурсантов. Мужчины в плащах, молодые девушки в разноцветных кофточках и узких брюках, женщины с маленькими детьми. Они несли корзиночки с едой, портфели из желтой свиной кожи, фотоаппараты, На мужчинах были нарядные полуботинки на толстой подошве, простроченные белыми нитками. Стоял погожий октябрьский день, легкий ветерок гнал по земле сухие ржавые листья. Группа прошла мимо квартала больших домов; все окна там были раскрыты, в песочницах играли малыши, дети постарше гоняли на велосипедах, качались на качелях, бегали. Поодаль виднелось несколько фруктовых палаток. Табличка с надписью: «Охраняемая стоянка». Со стороны города подъехал битком набитый красный автобус. За деревьями показались строения музея. Перед музеем — сквер. Под тополями стоят крашеные скамейки, в темно-зеленой осенней траве горят красные цветы. Сквозь кустарник видны ряды двухэтажных каменных бараков, окруженных колючей проволокой. Под одним из тополей — столик. За ним сидит пожилая женщина. На столике разложены путеводители по музею, книги, альбомы с репродукциями.

— Купите, гражданка, купите, читать будете — не оторветесь. Тут обо всем есть: и как вывозили людей, и как привозили, и про пытки, и про сжигание тел. Все описано. Купите, не пожалеете. — Женщина вовсю расхваливает свой товар, но покупать никто не спешит.

Справа от первого барака — площадка. На площадке сидят экскурсанты, едят сливы, бутерброды. Нежатся на солнышке. Под витриной с фотографиями палачей.

— Скажите, а где тут виселица?..

— Гляди, вон та виселица, на которой его повесили, а там стоял его особняк…

Экскурсанты остановились перед виселицей. Большой деревянный ящик с двустворчатой крышкой. Крышка приподнята, и обе створки держатся на ржавых петлях. Над ящиком укреплено на двух столбах поперечное бревно, из него торчит кривой крюк. Взрослые и дети заглядывают внутрь деревянного ящика; там, на поросшей бурьяном земле, валяются бумажки, огрызки фруктов, пустые пачки сигарет. Мужчина, стоящий позади группы детей, говорит громко, ни к кому не обращаясь: