(Он приехал в деревню с четко определенной задачей, которую сам себе придумал, гуляя по улицам города. Трудно сказать, что именно ему было нужно.)

(Генрик поднял голову). Ветер прочесал желтеющую рожь (зашепелявил) зашелестел в зеленом (еще) овсе и поплыл на волне света к далеким лугам. Светились золотые люпины и противный сладковатый запах подплывал наполнял воздух (полз в воздухе).

Светились золотые люпины и густой душный запах полз в воздухе. Пылали в густом тошнотворном воздухе желтые люпины. Вдоль горизонта пролегла черная прямая полоса леса (на линии горизонта).

(Генрик теперь шел по канаве.) Генрик лег в рожь. Над ним стоял воздух (огромный синий ствол). Над ним дрожал воздух под неподвижным высоким голубым небом. Оно складывалось как бы из нескольких слоев (разных) запахов. Одни были толстые и густые, почти осязаемые (можно потрогать) другие зыбкие и существующие как бы в памяти (и существующие в воспоминаниях).

(Теперь он шел вдоль канавы.) (Большеглазая корова провожала его влажным внимательным взглядом.) Земля парила. Земля была как огромное… земля была как разгоряченное, сильно пахнущее животное. Маки во ржи были красные, васильки и ромашки складывались в наивный букет (в идиллической манере).

Теперь это все убегало от него. Земля куда-то проваливалась. Он засыпал. То был запах земли, злаков и трав, иногда дуновение ветерка приносило далекий теплый запах смолы (сухой и нагретый) и снова запах лугов…»

Этот исчерканный и в конце концов перечеркнутый листок лежал там, в пустой комнате, ждал П. вдруг начал есть очень быстро. Женщина посмотрела на него, и словно бы тень улыбки промелькнула по ее лицу. П. взял с собой чай, неразборчиво пробормотал «спасибо» и вышел из столовой. Он не стал зажигать в комнате свет. Держал ладонь на листе бумаги, как будто хотел согреть его собственным теплом. Он вдруг понял, что никогда не напишет этот роман.

На столе стояли кружки с пивом. За окном виднелся холм и вырубленная в нем Страховская каменоломня. У нас было приподнятое настроение. Мы сидели в теплом и тихом ресторане, а на улице дул резкий ноябрьский ветер. Из окна открывался вид на каменоломню. Обнаженные стены светлой песчаной скалы местами были укреплены цементными пломбами. Над каменоломней торчали какие-то башенки и антенны. «Кажется, это фабрика», — сказал С., который «таскал» меня по Праге.

В те годы, когда шел процесс Йозефа К., рядом с каменоломней была свалка. Предместье называлось Марьянка и пользовалось дурной славой. Часто здесь случались грабежи и убийства. Эти красивые зеленые холмы — просто горы мусора, которые со временем покрылись землей, правой и деревьями.

— Надо будет поискать в газетах тех лет, не нашли ли среди мусора или на каменоломне какого-нибудь чиновника, заколотого ножом.

— Думаешь, если бы здесь нашли зарезанного человека, это имело бы какое-то значение? По-твоему, это свидетельствовало бы о реальности процесса?

— В любом случае одно из самых метафизических произведений Кафки опирается на элементы реального мира.

— Пойдем. Поищем еще следы Йозефа К.

Мы расплатились за пиво. От улицы в сторону каменоломни вела посыпанная гравием дорожка. У каменоломни стояла маленькая деревянная будка. В каменной стене были железные ворота. На большой таблице предостережение: «Вход запрещен. Опасно для жизни!» Из деревянной будки вышел сторож, присмотрелся к нам. Мы пошли вдоль стены. Выглянуло солнце. В одном месте скальный массив образовывал колодец. На земле лежало несколько отколотых камней. Один большой, прямоугольный, похожий на маленький алтарь. Может, на этот камень положил голову Йозеф К., а палачи стояли над ним, передавая друг другу нож?

В одном месте была большая реклама авторемонтной мастерской, а дальше общественная уборная.

А тот дом на отдаленных холмах — бывшая казарма. Когда в каменоломне убивали Йозефа К., он мог увидеть только этот серый длинный дом, других тогда не было в округе. Вероятно, кто-то открыл окно, может, какой-то солдат услышал крик. Но дом стоял слишком далеко, и у солдата не было уверенности, что кто-то крикнул. Крик не повторился.

На рассвете во дворе казармы раздавались отчетливые и пронзительные сигналы побудки. Люди, которых звуки трубы вырывали из сна, не могли понять, почему невинный человек, Йозеф К., был казнен по неоглашенному приговору. Это были простые солдаты. Они присягали на верность и послушание — и выполняли свой долг. Все в одинаковых мундирах, стояли в строю. Именно это их спасло и всегда спасает от суда.

Федор Михайлович сидел у большого окна, выходящего на бульвар, за окном живо струился поток прохожих и экипажей, иногда проезжала тяжелая подвода, груженная бочонками с пивом, громадные битюги в упряжках с резными деревянными дугами, украшенными гербом пивоварни, стучали подковами по брусчатке. Федор Михайлович сплетал и расплетал пальцы, сжимал руки — влажные и теплые ладони раздражали его, казались чужими. Он сидел в пиджаке, не замечая, что не опустил воротника. Аня еще накануне начала пришивать подкладку к пальто, делала это быстро и ловко, но закончить не успела; она была весела и простила ему вчерашний проигрыш, даже погрозила пальцем, как мать непослушному мальчугану. В кармане у него лежало несколько мелких монет, должно хватить на чашечку кофе и скромные чаевые кельнеру… У швейцарцев, французов, немцев, словом, у всех западных людей ожидание чаевых в крови. У русских более «широкая» натура — им подавай взятку, чем больше, тем лучше, и берут они ее без тени смущения. А вот западная душа будто срослась с этим «donner un pourboire»[55]. Кажется, все они, от кельнера и носильщика до епископа и президента, рассчитывают на «pourboire". Федор Михайлович, потирая руки, ждал кельнера. В заведении, видимо из экономии, не зажигали свет и, хотя день выдался довольно холодный, не удосужились протопить, посетителей было немного, в дальнем углу под зеленой пальмой сидел какой-то господин, спрятавшись за развернутой газетой. Перед ним стояли чашка и кувшинчик.

По другую сторону от окна восседала старая женщина в огромной розовой шляпе с белой лентой; на полях шляпы красовались пестрые птички, цветы и вплетенные между листочков красные вишенки. Дама маленькими глотками пила из хрустальной рюмки ликер и кормила печеньем собачонку с плоской мордой. Кельнер, высоченный толстяк, улыбался песику и даже подавал какие-то знаки, но ни собака, ни дама не обращали внимания на его подобострастное заискивание. Потом он уставился на ползающую по потолку одинокую муху, будто не замечая сидящего у окна иностранца, который обратился к нему на ломаном немецком. Кельнеру не понравился поднятый воротник пиджака, и он решил «проучить" гостя. Федор Михайлович нетерпеливо кашлянул, пробормотал себе под нос какое-то слово на своем варварском, комичном языке. Между клиентом и кельнером нарастала взаимная неприязнь, раздражение. Такое иногда происходит без особых причин, либо причина таится в глубине той части человеческого мозга, где сохранилось больше всего клеток какого-нибудь земноводного, рептилии или пещерного Человека. То, что эти особи обряжены в тужурки, жилеты, брюки, что они посматривают на часы, читают газету, пьют кофе, не имеет значения… с равным успехом могли бы обгрызать кости в пещере у костра. Кельнер этот — типичный западный продукт, наглый с бедняками, услужливый и вежливый до униженности по отношению к денежному мешку… В том и различие между Востоком и Западом. Разумеется, наша российская аристократия перенимает у Запада все худшее, а связующее звено, так сказать, проводник чувств — поляки, которые пресмыкаются перед Западом, одновременно презирая Азию, то есть Россию. Что ж, они даже не подозревают, как Запад их самих презирает… Взять хотя бы этого кельнера, он ведь меня знает, несколько раз получал щедрые чаевые, деньги, правда, принимал, едва поблагодарив и не поклонившись, на это обратила внимание чувствительная к мелочам Аня… «Сукин сын», — сказал Федор Михайлович, глядя на кельнера, который ковырялся в ухе и улыбался мерзкой шавке. Собачонка вызывала у Федора Михайловича все большее отвращение. Разве это собака? Сущая обезьянка, притом какая-то китайская… будто нормальной собаке кто-то вдавил морду внутрь и только глаза вылезли наружу, выпученные, злобные. Он посмотрел на старую женщину, которую в мыслях — невесть почему — назвал «гнусной бабой», хотя, судя по песику, шляпе и подчеркнутой, приторной угодливости кельнера, это была гранд-дама, возможно даже баронесса или генеральская вдова. «Свинья», — подумал он о кельнере, который улетучился, как камфара. Но разве такая стопудовая скотина может улетучиться, как камфара?.. и вообще, камфара тут ни при чем. Федор Михайлович облизнул губы и громко позвал: «Ober![56]». Слово заполнило пустоту кофейни. Никто не отозвался, только собачонка пару раз тявкнула. В этой маленькой уродине не было ничего собачьего, ничего дружелюбного, ничего разумного и покорного, присущего обыкновенным дворнягам. Злоба и наглость в чистом виде. Даже собаки на Востоке и Западе не похожи. Он отложил газету, достал из кармана чистый, отглаженный и старательно сложенный платок и вытер лоб. Аня заботилась не только о белье, сорочках, но и о таких мелочах, как глажка носовых платков. Федор Михайлович посмотрел на потолок, сунул руки в карманы, опять ощутил кончиками пальцев холодок монет. На ощупь по форме определил номинал: чем больше и толще монета, тем меньше стоимость. Так или иначе, хватит, чтобы заплатить, кроме кофе, еще и за пирожное. Apfelstrudel[57] или какой-нибудь другой Kuchen[58]. У них не только желудок, но и сердце, и голова набиты этими ужасными штруделями. Kaffee und Kuchen…[59] Кошмар! Никакой тебе не Фауст и не Кант, а исключительно Apfelstrudel.