Прежде чем бесшумный скоростной лифт вознес меня на вершину небоскреба в Шанхае, я побывал во многих храмах, садах, на фабриках, в сельскохозяйственных коммунах, магазинах, школах, яслях… и на выставке цветов в городе Чэнду. Хризантемы. Было их на той выставке две тысячи пять разновидностей. И у каждой свое название, более древнее, чем тысячелетняя история моей страны. И было среди них сто сорок цветов еще безымянных, которые предлагалось назвать посетителям. По выставке бродили старики, юноши, девушки. Вот несколько наименований цветов, переведенных (возможно, не очень удачно) с китайского на мой родной язык. Каждое из них в сочетании с самим цветком являлось маленьким, необычайно точным и чистым поэтическим образом. Не требовалось дополнительной «поэтизации», достаточно было назвать «имена»: сон цветов, лапа тигра, тень в окне, желтый журавль, борода дракона, ангел в лучах солнца, белые серьги… и две тысячи других. В их числе — цветок, «осмелившийся своей красотой сравниться с девушкой»; не правда ли, очень длинно? Посетители вписывали в книгу придуманные ими названия. Позже будет проведен плебисцит. И дотоле не окрещенные цветы получат имена на последующие тысячелетия. Остались там и предложенные нами. Мои «сердце дракона», «сон снега». Сердце дракона — красный цветок с темной, почти черной сердцевиной, сон снега — белый тяжелый цветок с розовыми переливами по краям венчика. Когда мы поздно вечером возвращались домой, наш хозяин и опекун из Чэнду сказал мне с улыбкой: «Ваши названия будут жить тысячи лет, будут жить столько, сколько китайский язык…»

В Чэнду я пил чай с белыми цветками жасмина. Но прежде чем оказаться на выставке цветов в Чэнду, я сорок шесть часов ехал скорым поездом в Баодин. Из Баодина в блокноте остались записи:

Еще вчера: пейзаж, вылепленный, выжженный из красной глины. Деревни, человеческие жилища на отвесных склонах ущелья, как ласточкины гнезда, скудная растительность. Земля, размытая водами, глина, выщербленная безжалостными стрелами дождя. Крошечные поля, прилепившиеся к горным откосам. Пещеры в красных скалах. Везде потухшие домны. Еще вчера: полные света бамбуковые рощи, желтовато-глинистая вода горных рек. Сады. Фруктовые деревья. Цветы.

В музее «князя поэтов» Ду Фу[39]: через стекло витрины я читаю стихотворение. В переводе на немецкий язык. Я переписываю несколько строк — не знаю, сколько поэзии выхолостил перевод. Мне стихотворение кажется чистым и красивым.

Как в потускневшем зеркале, отразилось стихотворение Ду Фу в переводе. Взгляните на это отражение. Быть может, оно даст нам некоторое представление о китайской поэзии… Франц Кафка где-то сказал: «Sehen sie sich die Klarheit, Reinheit und Wahrhaftigkeit eines chinesichen farbigen Holzschnittes an. So sprechen zu können — das wäre etwas»[41]. Именно так умели говорить китайские поэты. Директор музея читал нам стихи Ду Фу в оригинале. Из них я понял не больше, чем из пения птиц в саду, в старом саду, которым оброс музей «князя поэтов». В том саду были свет, птицы на ветвях, бабочка, расправляющая крылья. В лучах солнца. Желтые листки бумаги, испещренные черными, непонятными знаками-картинками, в музейных витринах, под стеклом. В буквах-картинках сокрыт смысл, уже недоступный китайцам. Только специалисты могут объяснить древние иероглифы, символы, в которых воедино слились живопись и поэзия. Их приходится переводить с китайского на китайский, а затем еще раз с китайского на русский, немецкий, и еще раз на польский… и мы получаем поэзию, из которой улетучилась тайна поэта. Лучше уж слушать китайский оригинал или пение птиц и тишину, тишину, которую оставил здесь «святой от поэзии» Ду Фу. Мы мутим тишину ужасными переводами, наконец замолкаем — но наше молчание здесь лишь серебро.

Блокнот: время 18.30. Через два часа мы покидаем Чэнду. До Чунцина двенадцать часов на поезде. Вечер в Чэнду. За окном туман. В тумане автомобильные гудки.

Потом был Чунцин, Ханькоу, Ханчжоу. Были хлопковые поля, озерца рисовых плантаций, банановые и мандариновые рощи. Хлопок белел на солнце, как снег. На юге — кладбища. Кладбища на горных склонах и на равнинах. Захоронения среди полей. Могилы, надгробия, холмики, сложенные из камней, под которыми покоятся гробы, могилы среди жилых построек. На полях могилы и печи для выплавки чугуна и железа. Я видел селения, где могил было больше, чем домов. Могилы втискивались между крохотными полями, захватывая все больше пространства. Покойники отнимали землю у живых. Каждое поле было погостом Умершие должны были лежать на своей земле. На своей территории. Склепы усопших богатых крестьян поразительно похожи на дома, в которых они жили. Та же форма, такой же навес… нет только дверей и окон. Культ усопших. Кладбища, пожирающие возделанные поля, могилы и надгробные камни, сковывающие движения сельскохозяйственных машин. Еще одна огромная проблема, решаемая всей нацией сообща. Нация, почитающая своих усопших и вынужденная отбирать у них землю. Покойники уступают. Создаются центральные кладбища. Туда переносят прах и кости, гробы и надгробия. Покойники покидают свои дворы и поля. Уступают. Место нужно живым. Если бы не началась эта кампания, бескрайние просторы Китая превратились бы в кладбища. На полях я видел еще тысячи могил. На полях я видел тысячи печей для выплавки железа. Среди тысяч могил пылали тысячи огней под безмолвным небом.

Терраса на двадцать первом этаже небоскреба. Солнце садилось. Клубилось небо над заводским районом Шанхая, города, в котором сосредоточено 20 процентов всего промышленного производства Китая. Двое «туристов» стояли на противоположных концах террасы. Один смотрел сверху на гигантское кострище, из которого торчали небоскребы, заводские трубы, второй — на открытые просторы еще светлого залива. Потом они поменялись местами. Минуя друг друга, мужчины перекинулись словами.