Запеленговали ли они корабли?
Ларионов тоже видел самолеты в бинокль. Обнаружили ли они корабли? Если обнаружили, нужно стрелять. Если нет — нельзя вспышками привлекать их внимание, «Смелый» тоже не стреляет. Командир «Смелого» слышал его приказ. Он старший на рейде — его приказу сейчас повинуются все. Главное — не обнаружить пирс, у которого сосредоточено столько кораблей.
Тяжелый взрыв… второй… третий… Бомбы рвутся в стороне, их сбросили по площади без прицела.
Снегирев стоял в двух шагах от командира. Он увидел, как улыбка пробежала по строгому, резко очерченному лицу. Увидел это улыбающееся, зеленовато-желтое лицо, и вдруг оно исчезло в темноте. Ракеты погасли, темнота залила все.
— Выдержали характер, товарищ капитан-лейтенант!
Ларионов провел рукой по лицу. Лицо было мокро от пота, и во рту солоноватый вкус крови. «Неужели я закусил до крови губу? — подумал Ларионов. — Ребячество какое».
У него была манера прикусывать губу, так же он прикусил ее во время того трагического похода на лодке.
— Жаль, ушли самолеты! — сказал рядом голос вахтенного офицера.
На вахте был лейтенант Лузгин, командир зенитной батареи; Снегиреву запомнилось его высоко запрокинутое лицо, вцепившиеся в черную гладь бинокля пальцы, суставы, побелевшие от напряжения.
— Ударить бы всеми стволами, открыть бы по ним огонь! — горько сказал Лузгин.
— А вы не понимаете, почему мы не открыли огня? — обычным своим бесстрастным голосом ответил Ларионов. Он стоял близко к открытому шкафчику с микрофоном и как бы ненароком его голос донесся до каждого боевого поста. — Видели ли они пирс с кораблями? Едва ли. Ракеты горели недолго, не над самой базой. А открой мы стрельбу — запеленговали бы нас по вспышкам. Мы не стреляли, но комендоры «Громового» всегда успели бы во-время открыть огонь. Понятно, лейтенант?
— Так точно, понятно, — сказал лейтенант Лузгин.
Они стояли почти рядом в густой, черной, морозной тишине. «Осторожность и расчет, только расчет и холодная осторожность — вот он весь капитан-лейтенант!» — думал с неприязнью Лузгин. Это ему было не по душе. Он недавно приехал на флот, ему хотелось ярких подвигов, хотелось видеть горящие, падающие в море самолеты, пылающие вражеские корабли…
— Стой! Кто идет? — спросил часовой у трапа.
— Свои. Филиппов, Афонин, Зайцев, — ответил торопливый голос Зайцева. Трое сбежали по сходням, бросились к своим боевым постам.
Они просидели с Москаленко все время тревоги, не видели осветительных ракет над крышами базы. А потом бежали на корабль в полной темноте, в неизвестности, в тревоге: не случилось ли чего-нибудь с «Громовым»?
Афонин прошел на мостик, стал на свой наблюдательный пункт.
— И не разу не ударили по гадам? — сказал Афонин с болью и обидой в голосе, стирая с лица пот. — Подбить бы пару самолетов, заказать им летать сюда. Почему не стреляли?
— А ты не понимаешь почему? — услышал он рассудительный голос Гордеева. — Недолго горели ракеты, не над самой базой. А открой мы стрельбу — запеленговали бы нас по вспышкам. Теперь понятно тебе это дело?
ГЛАВА ПЯТАЯ
Скалы, ущелья, ледники… Неустанные белые вихри крутятся над обрывами черных, отшлифованных ветром вершин. В ущельях лежат снега, тянутся пологие подъемы и скаты. И снова сопка огромными ступенями устремляется в туманное облачное небо, и снова блестят ледники, как широкие, взметнувшиеся к небу реки.
А внизу глухой рев океана, вспененная дикая вода, штормовые туманные дали, неустанный прибой бешеного Баренцова моря.
И опять сопки, как снеговые миражи, уходящие вдаль, громоздящиеся друг за другом, озаренные артиллерийским и ракетным огнем.
Кольский полуостров, хребет Муста Тунтури, Рыбачий и Средний — линия Заполярного фронта.
Сюда в первые часы войны двинулись из Скандинавии фашистские горно-егерские части. Они карабкались по скалам, прокладывали в сопках дороги, спускались с парашютами, поддерживаемые бомбежками воздушных армий. Тренированные в баварских и австрийских Альпах, одним броском захватившие Крит, оккупировавшие норвежские порты, несущие на рукавах черные свастики и на кепи — желтые цветы эдельвейса. Гордящиеся медалями за взятие Нарвика и Крита.
Жестокие, тяжелодумные, выносливые парни, привыкшие повиноваться, привыкшие легко побеждать, они приучились презирать врага, они легко били французов, норвежцев, англичан.
Им дали приказ: форсировать полярные горы, занять Мурманск, захватить базы Северного флота, одним ударом кончить войну в Заполярье.
И они уверенно двинулись вперед, прошли несколько миль и сшиблись с советскими войсками — надменные фашистские головорезы. Их подымали в психические атаки. Они шли во весь рост, сомкнутым строем, с автоматами, прижатыми к животам. Шли в зеленеющих теплых долинах, под солнцем короткого полярного лета.
Но наступило то, чего еще ни разу не испытывали они за все месяцы фантастически легкой войны в Европе и в африканских пустынях. Их отбросили назад. Одна долина, усеянная их телами, так и стала с тех пор называться Долиной смерти.
Их отбросили назад, и они стали окапываться на горных вершинах, строить долговременные укрепления, готовиться к жестокой полярной зиме. И они сидят там месяц за месяцем, забившись в гранит, прикрытые накатами бревен, минными полями, рядами колючей проволоки под высоким напряжением…
Высота Черный Шлем. Когда Калугин ездил к разведчикам на передовую, он видел издали эту высоту: гранитную, повитую туманами сопку, с вершиной, закрытой облаками. Ее назвали Черным Шлемом потому, что весь снег зимой, всю зелень летом с нее сорвали залпы батарей, от разрывов снарядов закоптились и почернели ее отвесные склоны.
И вот теперь идет новый штурм этой высоты. Решающий, беспощадный штурм. Высота Черный Шлем — вот сейчас цель для ударов советской пехоты и корабельной артиллерии…
Калугин читал корреспонденцию Кисина. Пахнущие свежей типографской краской строки на развернутом газетном листе:
СЛАВА МОРСКОЙ ПЕХОТЕ!
Третьи сутки над занесенными снегом сопками, в ясные, короткие дни и в лунные вьюжные ночи полыхают зарева от минометных и артиллерийских залпов, смешиваясь на горизонте с фонтанами трассирующих снарядов и пуль.
Я пишу эти строки под плащ-палаткой, растянутой между сугробами, во время короткого отдыха части автоматчиков, которые сейчас снова пойдут на штурм высоты. Идет артиллерийская подготовка. Вьюга заносит Черный Шлем, и снова снаряды обнажают его гранитные склоны.
С моря бьют наши эсминцы, с занятых нами отвесных скатов — легкие орудия и минометы. И таким же огнем отвечают нам немцы. Уже несколько раз переходили из рук в руки вершины Черного Шлема, вчера форсированные нашими разведчиками. Об этом внезапном ударе с моря будут писать поэмы и песни, но сейчас я хочу рассказать о нем в торопливых корреспондентских строках.
Разведчики шли в одних гимнастерках. Плащ-палатки в скатках через плечо, в руках автоматы, вокруг пояса у каждого несколько гранат, неизменный кинжал для рукопашного боя.
Это было ночью, и в лунном зеленоватом свете огромная сопка вставала, как отвесная стена. Фашистский гарнизон спал. И в голову не приходило фрицам, что в такую лунную ночь наша армия начнет наступление!
Разведчики решили форсировать сопку с почти отвесного, неприступного ската. Двухсотметровая высота — это как десять шестиэтажных домов, поставленных друг на друга! И в то время, как автоматчики подкрадывались с пологой стороны, шли в сугробах, порой проваливаясь в снег по пояс, разведчики стали карабкаться по скользким, обледенелым уступам.
Один поскользнулся, повис над пропастью. Но он не вскрикнул, не позвал на помощь.
— Осторожнее, друзья, — шептал командир, — главное — застать их врасплох…
Вот первый разведчик вскарабкался наверх, приник к камням, невдалеке от часового. Это был сержант Николай Петров, пехотинец, бившийся с немцами под Минском, под Смоленском, под Москвой, а теперь переброшенный на Север. Рядом с ним полз Павло Москаленко — моряк с эсминца «Громовой». Серые очертания блиндажей и землянок вырисовывались перед ними.
— Вер да? — всматриваясь в ночь, крикнул немецкий часовой. Он услышал шорох. Напряжение и страх были в его голосе.
Петров бросил гранату. Ослепительным, дымно-красным пламенем полыхнула ночь.
— Североморцы, за мной! — крикнул командир.
Из блиндажей началась беглая стрельба. Длинные языки пламени взвивались из-за каменной кладки.
— Вперед, русские матросы! — крикнул Павло Москаленко.
Разведчики ворвались в блиндажи. В пламени выстрелов блестели широкие стволы орудий, черные крылья одноглавых орлов мелькали на шинелях немецких артиллеристов… В это время с другой стороны автоматчики ворвались на высоту.
Высокий артиллерист ухватился за автомат красноармейца Акопа Акопяна, схватил Акопяна за горло. Сзади бежал корабельный кок Виталий Мартынов: в кулаке финка, ремень автомата на шее. Его шерстяной подшлемник окружал разгоряченное лицо. Он сразмаху ударил фашиста в скулу, его финка вонзилась в тело врага.
Разведчики и автоматчики соединились на высоте.
И с тех пор непрерывно длится бой. Несколько раз ураганный огонь противника заставлял наших бойцов откатываться вниз, но они снова захватывали блиндажи. Сейчас автоматчики отошли, готовясь к новому штурму. Враг подтягивает все новые силы, но наши воины уверены в победе. Мы знаем: мы вырвем у врага высоту Черный Шлем.
Вокруг меня товарищи осматривают оружие, готовят к бою гранаты. Снова гудят над нами снаряды североморских кораблей, заставляя немцев прижиматься к камням, расчищая нам дорогу вперед.
— Вперед, к победе! За Родину, за Сталина! Вот лозунг, под которым сейчас мы снова пойдем в атаку. Слава морской пехоте!
