Сосредоточение в Южной Галлии одновременно эллинистических, иберийских и италийских элементов открыло новые художественные горизонты в Провинции, которая испытала оживление в искусстве позднее, чем другие части кельтского мира, и на основах, кельтских лишь отчасти.

Этот эклектизм Южной Галлии привел к тому, что такие произведения, как божество, сидящее в буддийской позе, из Рокепертуса и тараск из Новэ, напоминающий, в частности отрубленными головами, фрагмент аналогичной группы из Антремона, явно контрастируют с бесстрастностью других скульптур из той же среды. Что касается бога из Рокепертуса, а также Меркурия из Пюи-де-Жуэ (Сент-Груссар, Крез), созвучие с греческим архаизмом может стать источником значительных двусмысленностей: речь идет о псевдоархаизме, отсталом архаизме — как в статуях Сьерра-де-лос-Сантоса, — связанном с равнозначной манерой мышления. Контакт с марсельской средой, долгое время остававшейся на архаической стадии, стал, вне всякого сомнения, определяющим для формальных решений. С другой стороны, очевидно, этот фигуративный язык является результатом интенсивного процесса созревания и выбора среди внешних влияний, ставшего внутренне необходимым. В иной среде — италийской в V–III вв. до н. э., балканской и азиатской в эллинистическую эпоху — кельтские группы, даже если касались разнообразных грандиозных фигуративных опытов, не ощущали потребности целиком соответствовать им. Эта необходимость возникла только в Южной Галлии в эпоху, не намного опередившую романизацию, а затем смешавшуюся с ней.

Тараск и подобные ансамбли наводят на иные соображения: они тоже имели архаический характер в декоративной линейной обработке анатомических элементов, но выражали особую атмосферу страха и смерти, весьма далекую от героической идеи смерти, присущей кельтскому сознанию. Некоторые элементы, например акцент на животном символизме, заставляют вспомнить скорее об Иберийском полуострове, чем об Этрурии, отношения с которой являются весьма спорными. Жилистый, линейно выразительйый тараск из Новэ более, чем другие скульптуры Южной Галлии, близок к сущности кельтской декоративности: его части организуются в соответствии не с натуралистическим изображением, но с представлением о потрясающем декоративном предмете, детали которого должны подчеркнуть экспрессионистскую манеру. Впрочем, в зонах, в меньшей степени затронутых иноземными связями, анималистическое искусство достигло совсем других результатов, как, например, в энергичной и абстрактной стилизации кабана из Неви-ан-Сюлли (Луара) или оленя из того же вотивного хранилища. Среди этих находок были, кроме того, две человеческие фигуры — обнаженные танцор и танцовщица, которые своей экспрессивностью напоминают более поздние небольшие бронзовые статуэтки венетов.

Именно в Галлии, наиболее открытой для влияний других цивилизаций, и частично в рейнском регионе и на богемской территории обнаруживают, вне собственно декоративной сферы, наиболее грандиозные проявления кельтского искусства. Кельтоиберийское искусство образует отдельную область, тесно связанную в своей декоративной фантазии с традиционным геометризмом, от которого оно изредка отдаляется, чтобы достичь, в золотой чеканной «диадеме» из Рибадео или в жертвенной повозке из Мериды, фигуративной ценности. Повозка, так же как ножны для кинжала, изображающие сцену жертвоприношения, и фибула в форме всадника, относится к гальштатской традиции. Декоративный характер Ла Тен затронул Испанию только поверхностно. Керамика из Нуманции — только она была фигурной на всем кельтском или кельтизированном пространстве — подверглась влиянию иберийского гончарного производства. Но, за исключением Иберийского полуострова, латенский декор приобретает вид койне, более успешные очаги которого находятся в центре и на западе Европы; что касается других территорий, оно проявилось в менее очевидных, но также связанных друг с другом формах.

Несмотря на то что первому железному веку скорее всего незнаком типично гальштатский культурный тип, второй железный век отмечен проникновением кельтских элементов на север и в центр полуострова. К тому же времени битва при Алалии (535 г. до н. э.), преграждая дорогу фокейским колонистам, закрепила пуническую гегемонию в Западном Средиземноморье, провоцируя общее отступление греческого владычества к северу от «моста островов», раскинувшегося от Сардинии до Балеарских островов. Тем самым Карфаген утвердил монополию на иберийскую экономику, за исключением восточного побережья, между Пиренеями и мысом Палое: в Эмпориях, Роде, Гемероскопейоне еще распространялось влияние Марселя. Кроме того, античные греческие колонии пришли в упадок или трансформировались в пунические города. Доминирование Карфагена станет определяющим фактором в иберийской истории и цивилизации. Обладание Балеарскими островами, где уже в VII в. до н. э. осели финикийцы (остров Ибица), конкурировавшие с греками, еще больше укрепило это положение. Карфагенское владычество опиралось на две основы: экономическое преобладание, вытекающее из его монополии на богатые месторождения полезных ископаемых и на атлантическую торговлю, и военный и политический авторитет, который препятствовал любой инициативе, пресекал всякие попытки неподчинения со стороны местного населения. Греческое влияние, напротив, оставалось побочным, ограничиваясь деятельностью морских факторий и, по-видимому, местной меновой торговлей. На самом деле продукты греческого ремесленного производства распространились почти до самой Атлантики — парадоксальный и значимый феномен, который не находит объяснения, если только не допустить, что сами карфагеняне были посредниками в этой торговле: не имея возможности конкурировать с греками при помощи собственной продукции, но осознавая экономическую важность этого торгового пути, они приняли решение, которое свидетельствует об их практическом мышлении. Замечено, что эти аванпосты эллинизма в Испании, однажды остановив ионийскую экспансию, не ушли от внимания греческих историков. В V и IV вв. до н. э. центры интересов переместились: конфликт с Карфагеном вспыхнул с новой силой на Сицилии, тогда как на востоке персидский империализм спровоцировал мидийские войны.

Так внутренние народы оказались изолированными от моря береговой цепью опорных пунктов и зон иноземного влияния. Эта ситуация во многом объясняет этническое и культурное слияние, которое, как мы увидим, произошло на внутренних территориях. Но в то время как греческие и пунические центры развивались в связи и в соответствии с цивилизациями, у которых они брали близкие им начала, локальные цивилизации, используя материальные достижения и тех и других, только значительно позже и только во внешних проявлениях пожинают плоды городского опыта, приобретенного иноземцами. Кажется, что в Испании греки лучше, чем их конкуренты, сохранили черты, присущие их цивилизации. О городской жизни, религий, институтах колониального города сообщают нам многочисленные археологические данные: Эмпории, так же, впрочем, как пунические Кадис и Карфаген, известны нам лучше, чем Марсель. Раскопки позволили установить последовательность заселения, начиная с древнего ядра, где сегодня расположена деревня Сан-Мартинд’Ампуриас и где обосновались первые колонисты, до нового города (Неаполис), построенного в середине 1-го тыс. до н. э. на континенте, и заканчивая римским городом, возвышающимся вблизи местного агломерата Индики. Некоторые находки свидетельствуют о запоздалом архаизме, что естественно для факторий, лишенных постоянного прямого контакта с метрополией; последовательное развитие греческого искусства, которое очень хорошо представлено на Сицилии, впоследствии затрудняется. Впрочем, есть разница между продукцией факторий и импортом, прибывающим из метрополии. Первые почти не создавали значительных произведений: они были прежде всего посредниками. Если местное ремесленничество было очень активно в области серийного производства, то предметы красоты, изделия высокого качества были привозными, в особенности крупные изделия из мрамора, впрочем, весьма редкие, и бронзовые статуэтки — некоторые из них обнаруживают влияние наиболее известных скульпторов Греции. Напротив, пуническая цивилизация, изначально зависящая от восточных моделей, если и сохраняла впоследствии зависимость по отношению к карфагенской метрополии, то часто подвергалась сильным локальным влияниям; но прежде всего она была эллинизирована. Ее архитектура оставила мало следов: в Карфагене сохранилось только воспоминание о публичном здании и сакральном месте. Тем не менее обнаружена часть некрополей в Кадисе и на Ибице, подземные гробницы которых в колодцах или уступах располагаются на холме ступенями. В Кадисе влияние пунической среды со стороны Северной Африки проявлялось в греческих формах; на Балеарских островах искусство колеблется между архаическим ориентализированным эклектизмом, имитацией греческих моделей и чрезвычайно разнородными региональными формами, негармоничными в своих пропорциях, но выразительными, почти барочными в излишке деталей, свидетельствуя одновременно о пуническо-африканском, греческом, местном и кельтском влиянии. Соответствующий стиль обнаруживается в украшениях, широко распространенных даже среди континентального населения. Монеты, наконец, повторяют греческие образцы.