Нет, перепрыгивать через ступени невозможно, и первым шагом с необходимостью оказывается формирование элиты. В России в большей степени, чем в Пруссии, количественный состав элиты был ничтожным по сравнению с западными стандартами: на стороне старого Запада — подавляющее численное преимущество. Но при этом северные и восточные элиты в период ликвидации отставания при формировании органов передачи знания опирались на предпочтения, высказанные лучшими экспертами. В России, чуть в меньшей степени, чем в Пруссии, эти предпочтения касались наиболее прогрессивных, наиболее динамичных сторон новой цивилизации. Эти предпочтения отдавались науке, и в особенности математике.

В Польше — Комиссия по образованию 1773 года, в России — усилия, предпринятые после созыва огромной и бесполезной Комиссии 1767–1768 годов; интеллектуальный take off в Европе северных славян привел к формированию в области самой абстрактной науки малочисленной элиты самого высшего уровня. Скромный, но бесценный выигрыш: в 1770— 1790-е годы в этом узком кругу были созданы условия для научного рывка первой половины XIX века. Вскоре на востоке в полный голос заявят о себе пророки новой эпохи — от Николая Лобачевского (1792–1856) до Дмитрия Менделеева (1834–1907). Гениальность предполагает прежде всего честную передачу накопленного. В этой, и только в этой области отставание удалось ликвидировать полностью.

Еще вчера Московичи говорил: XVIII век был прежде всего веком политики, то есть веком государства. Государство стояло в центре его идеологии, но прежде всего оно стояло в центре его истории. Государство стояло в центре истории XVIII века лишь постольку, поскольку в ту эпоху совершались великие события. Государство — это пространство, где читают и, что бесконечно более важно, где пишут, государство почти полностью принадлежит к сфере необходимого и продуманного, и все-таки за государством стоит длительная традиция. Самая прекрасная из конституций XVIII века никогда не была и никогда не будет написана. Самое образцовое из государств, государство, вдохновившее мысль Локка, строится на прецедентном праве. Государство, вершина письменной цивилизации и традиционной культуры, — принадлежит ли и оно в какой-то мере к сфере передачи знания словом и делом? Отчасти оно — сфера законов и указов, составитель номер один долгосрочных архивов и их хранитель, но одновременно оно — пружина действия скрытых сил, навыков службы, почитания и послушания, приносящих силу и могущество, долговременный институт, гарантирующий успех и рост, движитель великих перемен в миропорядке и структуре власти конца XVIII — последней трети XX века. Можно было полностью отвергнуть эсхатологию, перейти от деизма к фактическому атеизму, впасть в небытие абсурдных идей — и, подобно Фридриху II, верить в государство. Государство было завещано XVIII веку. Его наиболее развитые формы датируются 1660—1680-ми годами (Франция) и 1689—1720-ми (Англия); именно в это время они кристаллизовались. Все прочее — производные формы, более грубые, подчиненные страстному желанию наверстать отставание. Ликвидация отставания — великая задача государства Просвещения (не государства эпохи Просвещения!) — в свою очередь формирует государство: она выявляет его полезность, прибавляет ему уважения и доверия. За столетие, прошедшее с 1680 по 1780 год, государство не слишком изменилось — оно умножилось.

Если рассматривать Европу в целом, в 1780 году государство располагало в 4–5 раз большими средствами, чем в 1680-м; в своих завоеваниях оно использовало освоение новых земель, создавало сектора ускоренного развития, но осталось очень похожим на то, каким было на старте. Государство — это еще и область медленного, но плодотворного выпадения осадков. Государство, этот хрупкий стержень социального равновесия, способствовало росту и, в еще большей степени, — вспомните о формировании культурного багажа — развитию. Главная пружина, забрасывающая человека на вершину или в основание государственной пирамиды, — это соревнование.

Шансом Европы, одним из ключевых источников устойчивого взрывного роста, как когда-то шансом Греции, стала раздробленность и, разумеется, порождаемые ею войны. Не будь Европа разделена на завидующие друг другу, опасающиеся друг друга, соперничающие государства, незачем было бы ликвидировать отставание. Парадоксальным образом политическая раздробленность Европы яснее подчеркнула унифицирующую роль власти в условиях энтропии и, тем самым, рост, обусловленный неизменно бесполезными попытками наверстать отставание. Наверстывание отставания, цель, выдвинутая государством, способствует подъему слаборазвитой периферии, а в достигших наивысших успехов странах срединной оси усиливает желание «сохранить отрыв». Наверстывание и обгон, недоверие, экспансия и поиски неустойчивого равновесия вынуждают государство идти на глубокие преобразования.

Космополитизм франкоязычной элиты XVIII века — одно из следствий, и далеко не последнее по значимости, счастливой раздробленности Европы на неравные по величине государства, соперничающие между собой. Раздробленность полезна для взлета. О будущем судить не приходится. Чтобы поддерживать напряжение на приемлемом уровне, у государств есть армии и дипломаты. А над ними вершат свой плодотворный труд иренисты, от Лейбница, попросту предлагавшего заменить внутренние войны внешними войнами на «границах», до славного аббата Сен-Пьера («Записка об установлении вечного мира в Европе», Кельн, 1712; «Проект установления вечного мира в Европе», Утрехт, 1713; «Проект установления вечного мира между христианскими государями», Утрехт, 1717), который до самой своей смерти в 1743 году старался найти путь от равновесия, поддерживаемого дипломатами, к вечному миру между просвещенными христианами.

Соревнование было не только двигателем ликвидации отставания на периферии и развития в странах срединной оси, но и — хотя мыслители эпохи Просвещения не всегда ясно это осознавали — одним из крупнейших вкладов традиционного государства в величие Европы в момент, когда закладывались условия всех последующих рекордов.

В системе, предлагаемой нами для плодотворного по возможности понимания XVIII века — конец XVIII века дает нам все, — эпоха Просвещения находится на пересечении двух структур, порождающих движение. Две структуры, движущиеся, но с разной скоростью: очень древние условия жизни и революционный образ мыслей, унаследованный от предыдущего столетия.

В XVIII веке условия жизни и образ мыслей были относительно независимы: фундаментальная перемена способа мышления, произошедшая в 1620—1650-х годах, была уделом очень малого числа людей, живших на ограниченном пространстве; малая научная Европа совпадает с малой политической Европой минус Средиземноморье, которое после Галилея практически выходит из игры. Никогда цивилизация письменного языка, отныне подкрепленная цивилизацией математического языка, не достигала такого уровня автономности. Греческая философия, бесспорно, нуждалась в полисах. Творцам бесконечной вселенной XVII века территориальное государство вкупе с надежностью ренты сообщает трагическое спокойствие перед лицом приказаний, полученных ими благодаря Откровению и методам исчисления. Многие из них были детьми буржуа, всего одно или два поколения назад вышедшими из лавчонки торговца сукном или происходящими отдаленно или непосредственно от сборщиков налогов. Конечно, первоначально их мысль медленно и трудно освобождалась от вещей, от обстоятельств, а значит, от социальной практики, но постепенно она достигла того уровня независимости, который удобно выразить посредством структуры. Эта широкая автономия движения мысли проистекает с одной стороны из окончательного прыжка в абстракцию, с другой — из мудрой картезианской парадигмы. Благодаря этой мудрости в 1630— 1680-х годах развитие идей происходит в темпе, замедляющемся в геометрической прогрессии, чему способствует и косность окружающих обстоятельств.