Мне пришлось переехать к знакомым.
Члены Союза увечных воинов, городского самоуправления, социал–революционеров и социал–демократов усиленно занимались пропагандой к восстанию. Но мы точно не знали ни количества, ни качества нашего оружия, у ревсовета же были пулеметы и немного пехоты из красногвардейцев. Мы топтались на месте, не было случая к выступлению, и мы ждали. В середине марта юрист скрылся, его искали арестовать. В конце марта ревсовет решил вывезти наличную пшеницу. Наконец случай представился к восстанию. Портовые грузчики, в большинстве члены Союза увечных воинов, категорически отказались грузить. Увещевания ревсовета не помогли. На грузовике был установлен пулемет, и его послали в порт. Пулеметчик был снят первым выстрелом портового рабочего, а грузовиком овладели. Члены Союза и многие другие появились с оружием в руках. Заранее предназначенные лица заняли свои позиции.
Город ожил, к штабу Союза шли толпы всех возрастов: старые и молодые (учащиеся). Мною были организованы из них отдельные отряды в 10 — 15 человек, даны директивы, назначая занимать определенные посты.
Красногвардейцы разбежались, оставив нам свое оружие. Вышел из своего тайника юрист. Головка ревсовета заперлась в бывшем штабе нашего 46–го пехотного полка. Они пытались ставить нам условия сдачи, но сдаться им пришлось без условий. Потерь с их стороны было человека 4, а со стороны инвалидов — никого. В помещении бывшего Коммерческого клуба было собрание представителей организаций, кои называли себя «Военным штабом», назначив своего начальника. Председателем Союза увечных воинов был старший унтер–офицер Панасенко.
В штаб явился генерал от кавалерии Попович–Липовац. [221] Вытянувшись, я предложил себя в его распоряжение. «Не ты в моем распоряжении, а я в твоем, мой сын», — ответил старый генерал.
Часам к 9 вечера я получил телефонное сообщение, что к вокзалу подходят два эшелона. Это оказался отряд Мокроусова, и это нас застигло совершенно врасплох. Дело в том, что наше «войско» разошлось по домам, празднуя победу. Мы срочно собирали наших «воинов», но приказ был — в бой не вступать. На совещании мы решили их обезоружить, но обещать им выпустить их в море. В переговорах с Мокроусовым я просил генерала Поповича–Липоваца также принять участие, и мы и матросы искали возможности избавиться друг от друга. Пароход, вместо хлеба, вывез через день матросов в море. Мы организовали 3 батальона милиции, один полуэскадрон, но артиллерии у нас не было. Были дежурные роты, чтобы не застать нас снова врасплох.
Нами были отправлены разведчики в Мариуполь, Мелитополь и на север.
После высылки отряда Мокроусова, дня через три, на рейде Бердянска появились две шаланды с орудиями. К порту направилась лодка с белым флагом. Оказалось — бежавший из Бердянска комиссар–латыш прибыл из Мариуполя с требованием сдачи города и освобождения арестованных комиссаров. Общим собранием Военный штаб ответил отказом. До поздней ночи шли наши споры, переговоры. Казалось, что они ждут чего‑то, тянут. На другой день утром начался обстрел. Первый выстрел 6–дюймовки был направлен в штаб, но снаряд разорвался о купол гимназической церкви. Стреляли по городу, но главным образом по порту, где я и был ранен и контужен в голову.
Пытались высадиться, но наши 20 пулеметов и пехота гарантировали нас от возможности высадки. Близко к берегу не подходили. Оказалось — одно орудие заклинилось, и вскоре бомбардировка прекратилась. Потерь наших было много, в порту человек 15. Председатель Союза был найден убитым и искалеченным в порту. Вечная память ему, старому русскому солдату.
Утром на другой день мы никого не нашли на рейде, а наша разведка, которая была нами усилена, получила сообщение, что у Мелитополя есть какой‑то отряд, идущий якобы из Румынии по направлению к Дону. По всем станциям к Мелитополю я отправил телеграмму на имя генерала Щербачева. [222] В этом направлении мною также были посланы разведчики на автомобиле… Оказался отряд полковника Дроздовского, который получил мою телеграмму, встретил нашу машину, но нам не поверил, боясь ловушки. Пришедшую машину я отправил немедленно обратно к полковнику Дроздовскому, но уже с офицерами 60–го пехотного Замостского полка. Только тогда он поверил нам и обещал прислать помощь.
Наутро, когда ушли шаланды, прибыл автоброневик полковника Дроздовского «Верный» и сам полковник. На другой день им было открыто бюро записи добровольцев и организации защиты, но неожиданно вдруг появились немцы, австрийцы и украинцы… началась катавасия, все хотели командовать, все тянули оружие, лошадей и т. д. Полковник Дроздовский хотел скорее уйти, не общаться с немцами. Несмотря на энергичное препятствие, все же мы снабдили полковника 20 пулеметами, винтовками, патронами, снарядами в таком количестве, какое мы смогли поднять, также сахаром, обмундированием, бензином, лошадьми и т. п. Мы не торговались с полковником Дроздовским, а спрашивали его, что ему надо, находили и давали его отряду. Дроздовский искал денег, но денег не было.
Мы сдавали деньги в Государственный банк, чтобы впоследствии не было историй. В Государственном банке директор не захотел говорить с полковником Дроздовским и со мной, везде были представители немецкой и украинской власти.
Мы были бессильны. Полковнику Дроздовскому надо было уехать из Бердянска, а не тянуть.
Единственный случай за три года гражданской войны в России — только Бердянский Союз увечных воинов взял на себя ответственность и организацию восстания против большевиков. Оказав помощь отряду полковника Дроздовского, Союз тем самым помог Добрармии в ее критический момент.
В Крыму было много членов Союза увечных воинов, многие поверили листовкам большевиков и остались. Все они были арестованы и расстреляны…
Вечная память им… Те же, которые уехали, рассеяны по белу свету. Я им шлю мой привет.
А. Гефтер[223]
«ЕРЕМЕЕВСКАЯ НОЧЬ»[224]
Кронштадт лежал в полутьме, когда пароход из Петербурга причалил к пристани. Как и всегда, он, даже в эти ужасные трагические дни начала большевистской власти, производил неотразимое, жуткое и величественное впечатление. Огромный размах творческой инициативы чувствовался на каждом шагу. И все как в сказочном спящем царстве! Все замерло и, будучи не в силах очнуться от летаргического сна, молчаливо переходило в небытие, умирало без сопротивления.
Мне, сентиментально настроенному в этот вечер, как Евгению в «Медном Всаднике», казалось, что за мною следует грозная фигура Петра, только не на коне, а в таком виде, как его изобразил Серов, — на Невской пристани. Он идет без шляпы, с развевающимися волосами, огромными шагами, так что свита едва за ним поспевает, гневно стуча дубинкой в такт своему шагу.
Нервы у меня сильно разыгрались. Да и не мудрено. С «Красной Колокольни» — в стихах, и с прочих газетных столбцов — в прозе, взывали к мщению за смерть Урицкого. Господи, неужели опять будут в Кронштадте лить кровь и мучить людей!
Сейчас же за сквером, где по пути к Военной гавани начинались склады досок и бревен, было совсем темно. Далеко впереди, там, где стояли корабли, слабой звездочкой светился фонарь. В этом месте было особенно жутко. Я не боялся реальной опасности, я боялся того, что может создать воображение; измученные всем пережитым нервы стали плохо служить. Вдруг выйдет из‑за груды бревен огромная костлявая фигура в плаще и треуголке! Спотыкаясь о протянутые с судов на стенку тросы и корабельные канаты, гремя порой по наваленным в беспорядке железным листам, я вскоре был у цели. На темно–сером ночном небе вырисовался высокий и стройный силуэт старого корабля, крейсера «Память Азова». Раньше он ходил и под парусами, и поэтому мачты его, по сравнению с нынешними, были необычайно высоки. Когда покойный Государь быль еще Наследником, он совершал на этом корабле кругосветное плавание.
