Фильм продолжался. На экране как раз вспыхнуло космическое сражение враждующих цивилизаций и в зал на бреющих полетах понеслись звездолеты-бомбардировщики. А у меня сильно забилось сердце: я чувствовал, что сидеть дальше в зале глупо и даже бессовестно. Я пробрался мимо сидящих пар и вышел через тот же выход, через который вывели хохотуна. Фойе было пустым, у двери скучали двое охранников. Я заметил табличку «туалет» и ноги сами понесли туда. Все было как в голливудском боевике. Подходя к мужскому туалету, я едва не столкнулся с выходящим оттуда здоровяком – одним из тех двоих, что выводили хохотуна – оборачиваясь, он вяло договаривал: «…да пошли, блин, Серега, самое кайфовое пропустим…» Из туалета в ответ донеслось: «Сейчас! Я этого перца только обмою малость…» Войдя в туалетную комнату, я подошел к умывальнику, нажал на клавишу пуска воды. Краем глаза я видел, как высокий мужчина в белом свитере, толкнув ногой сидящего у стены скрюченного парня в бандане, расстегивает ширинку: «Ну что, еще не понял, как надо в приличном месте себя вести, петух? – назидательно, словно учитель на уроке, говорил он. – На-ка, остудись…» В какие-то полсекунды я догадался, что сейчас тот, что в белом свитере, начнет мочиться на парня в бандане, как это делают на зонах. Мои ноги сами сделали несколько шагов и я оказался за его спиной. Он как раз приспустил брюки и немного расставил ноги – вероятно, чтобы не забрызгаться – и вывалил наружу свой член вместе с яйцами. Тут я и ударил его сзади ногой. Но попал не очень точно. Мой ботинок задел торчащий носок кроссовки парня в бандане и удар получился смазанный, но все же чувствительный. Мужчина в белом свитере с придыханием обернулся, засипел, одной рукой придерживая штаны, а другую стал поднимать, сжав в кулак, – но я ударил его снова, на этот раз ногой в середину груди и попал, похоже, в солнечное сплетение. Мужчина присел, закрывая гениталии руками и быстро, кривя лицо, со стонами задышал. Я схватил парня в бандане за руку, дернул на себя и потащил из туалета. Бормоча что-то и держась за челюсть, он семенил за мной. Мы быстро пересекли фойе, прошли мимо охранников и выскочили на улицу. Держа парня за рукав джинсовой куртки, я дотащил его до Тверской. Там поднял руку – сразу же остановилась «девятка».

– Прямо, тут недалеко… – выдохнул я, втаскивая следом за собой парня. Машина поехала.

Сидя рядом со мной, хохотун некоторое время молчал, ощупывая челюсть, затем начал завязывать вокруг волос спавшую бандану. Но передумал, скомкал ее и засунул в карман. Лицо его недовольно и в то же время как-то жалобно кривилось.

– Если бы я был Савонаролой, – вдруг послышался его вялый, несколько равнодушный голос – при этом парень двигал челюстью так, словно ощупывал языком поврежденные зубы, – и узнал, что на свете существует такая страна Америка… – тут он дважды коротко, с кислым выражением лица, хохотнул, – которая делает такие фильмы, я бы обложил эту страну хворостом и поджег.

После этих слов возникла пауза. На парня бросили взгляды одновременно я и таксист. А он смотрел перед собой с легкой скептической улыбкой. Потом повернулся ко мне и сказал – медленно, но уже менее равнодушно:

– Я вам признателен, – и протянул руку: – Меня зовут Сид.

Так мы познакомились. Оказалось, что Сид действительно живет неподалеку, в одном из староарбатских переулков. Когда мы подъехали к его дому, он расплатился с водителем и предложил заглянуть к нему, как он выразился, «в офис на чашку кубинского мате с ромом». Я не возражал, в пустоту своей съемной квартиры возвращаться не хотелось.

Квартира Сида была на втором этаже и напоминала художественную студию: большая гостиная с барной и одновременно кухонной стойкой, длинный коридор и три отдельные комнаты. Над арочным входом в гостиную висела снятая, вероятно, с двери какого-то реального делового заведения, табличка с надписью большими серебристыми буквами: «Офис». Позже, когда я спросил его, почему он здесь ее повесил, Сид пояснил: «Да девки знакомые достали, что это, мол, я всегда домой еду, а они в это время по делам куда-то спешат, в офисы или на встречи. Вот я и стал говорить, что тоже еду в офис. Чтобы не врать, табличку здесь повесил. Теперь не придерешься: офис, он ведь и в тундре офис…»

В «Офисе» стояли три мягких гигантских кресла и пара плетеных кресел-качалок. Посередине – низкий сервировочный столик на колесиках. На стенах висели большие застекленные черно-белые фотографические пейзажи Старой Гаваны, парижских кафе, портреты Джима Моррисона, Далиды, Годара, Ромэна Гари, Джин Сиберг. «Моя мать их любит», – коротко сказал Сид. «А ты?» – поинтересовался я. «Я тоже, но как-то не так».

– Посмотри, – пояснил он, указывая на фотографии, – они в нимбе каком-то, словно подретушированы, такие вдохновенные, даже Моррисон с печатью романтика на челе. Мать так их видит. А я бы для контраста повесил здесь протопопа Аваккума и Башлачева, их невозможно отретушировать. Но они здесь не приживутся.

– Ты знаешь Башлачева? – удивился я, имея в виду, конечно, песни.

– Знаю, – кивнул Сид. – Отец меня брал однажды совсем маленького на квартирник, он там пел.

– Когда это было?

– Году в восемьдесят седьмом.

– А в восемьдесят восьмом он выпрыгнул из окна, – сказал я.

– Да, – кивнул Сид, – у отца тогда случился первый приступ депрессняка.

– У тебя есть его песни?

– Есть. Но я их давно не слушаю, потому что сразу начинаю плакать, – ответил Сид так незатейливо искренне, что я ему легко поверил.

Удобно рассевшись в креслах – я в огромном и неподвижном, он в качалке – мы стали пить мате и курить сигары «кохиба», которыми, как сказал Сид, снабжает его нынешний любовник матери, осевший в Москве кубинец Сиро. Выпили мы и граммов по сто темного рома «Habana Club». Сид рассказал, что обитает в этой престижной квартире в центре города благодаря матери, которая, как он выразился, «пожертвовала для ребенка своей праздной жизнью»: ушла в начале девяностых прошлого века из переводчиц иностранной литературы в косметологи, когда их бросил отец и стало не хватать денег. Мать Сида организовала свою фирму и заработала за шесть лет работы на две квартиры в центре Москвы. Вторую, двухкомнатную, в районе Баррикадной, Марина, – Сид часто называл свою мать по имени, – сдает сейчас каким-то иностранным бизнесменам за полторы тысячи долларов в месяц, а сама живет за городом.

– Вот так я и живу на этом свете, – улыбаясь лишь глазами, рассказывал Сид. – Доучиваюсь в РГГУ, английский и испанский языки, на ниве капитализма пахать не собираюсь. Стал бы реальным хиппи – но, к сожалению, сегодня не шестидесятые. Съездил как-то на Гоа – там одни наркоманы из среднего класса, косящие под хиппи, но не хиппи. Ну, иппи еще есть – социальные хиппи, тоже не то. В идеале хочу стать бессмертным и жить в Раю, но пока что живу здесь на деньги матери. Ей нравится, что я читаю книги и думаю над смыслом жизни. Ваши родители, если не ошибаюсь, тоже не особенно напрягались при Брежневе, чтобы обеспечить семью? И вы, их дети, могли, как греческие философы, предаваться праздности, чтобы совершенствовать свои души и умы. Без праздности мир давно бы превратился в стаю собак, которые загрызли бы друг друга…

Так говорил Сид. Его замечание о сущности моего поколения было второй (после Башлачева) зацепкой, почему меня удивил и заинтересовал этот человек. Нас ведь всегда влечет к людям, которые хотя бы немного нас понимают.

В тот день я собирался пробыть в квартире Сида не больше часа, а вышло, что досидел до ночи. Мы говорили на разные темы так же, наверное, непринужденно и свободно, как занимались бы сексом два прекрасно знающих и влюбленных друг в друга любовника: когда любая поза, любой эксперимент, любое действие или бездействие оцениваются легко, дружелюбно и тут же находят отклик. Мы говорили о староверах, Эпикуре, Гомере, инках, Колумбе, о богах египтян, римлянах, византийцах, «Поэтике» Аристотеля, американских протестантах, Шпенглере, Ницше, Марксе, Ленине, рок-группах шестидесятых и современной музыке, о Достоевском, Уэльбеке, Кафке, Алане Прайсе и Томе Уэйтсе, о философии Отто Вейненгера, о книге Гитлера «Майн кампф», о войне в Югославии и в Ираке и о том, как белух в Северном море ловят белые медведи – Сид сравнивал этот способ охоты с жизнью в человеческом обществе. Когда я уже собрался уходить, он стал показывать мне в одной из соседних комнат свою библиотеку, где на стенах были прилеплены скотчем или приколоты кнопками листки бумаги с разными любопытными надписями. Например: «Нельзя делать святых из отбросов». И подпись внизу: Генрих Мюллер.