Мы посмеялись над этими его словами, и заказали еще по «кельшику», как прозвала Лиза маленькие порции пива, и обнялись потом, как старые друзья или родственники, и расцеловались на прощанье. Мы не знали, что дед Йохима был один из тех солдат в черной форме, въезжающих в грузовике на левый берег Днепра, что мой дед, будучи командиром «тридцатьчетверки» на Курской дуге, убил деда Йохима прямым попаданием снаряда, выпущенного по его приказу. Дед Йохима пронзал уверенным солнечным взглядом горизонт за рекой Днепр в 41-м, а мой дед обрел точно такой же огненный и пронизывающий любую жизненную броню взгляд летом 1943-го. Они оба были очень сильны, наши деды. Но сила – категория, лежащая вне нравственности, она может служить как добру, так и злу. Я не знал, как и Йохим, что его дед однажды летом 1942-го, сопровождая колонну пленных красноармейцев, выпустил автоматную очередь поверх головы украинской крестьянки, бросавшей в колонну голодных солдат хлеб и овощи, и снес этой очередью полголовы ее четырехлетнему сыну, наблюдавшему за происходящим с забора. Дед Йохима слышал, как мать завопила и бросилась к убитому ребенку, но не обернулся, сжимая руками MP-40 и зубы, бормоча про себя закаляющую силу воли скороговорку: «Так, спокойно, это не я, это война, это не со мной, это война, это на войне, это война…» Интересно, что было бы с нами, если бы каждый узнал о себе и своих знакомых больше, чем мы знаем сейчас? А если бы о нас, о том, что мы тщательно скрываем даже от самих себя, узнали другие? Все злое и доброе – узнали бы?

Адам и Ева, вкусивши сочного плода, узнали многое из того, что существует на самом деле, – и после этого не смогли жить в раю.

Так может, счастье в неведении?

Мои украинские родственники и дальние знакомые, с которыми я общался, когда был в Днепропетровске, уверяли, что сейчас стали хуже относиться к России и русским, потому что узнали многое, чего раньше не знали. У них появилось чувство гордости за свою маленькую страну, хотя большинство из них были этническими русскими и не говорили на украинском. Они вдруг полюбили украинскую культуру и историю, хотя раньше не интересовались ею. Если я не разделял этой любви, это печалило и даже злило некоторых из них. Новые знания всегда в чем-то трагичны. Может, счастье не в неведении, а в том, насколько истинно знание, которое ты узнал?

Что значит – истинное?

Может быть, истинно оно, только когда говорит человеку о заключенном в нем добре. Только о добре – без капли пусть и существующего на самом деле зла.

А узнавание зла делает нас еще злее…

Прощаясь с Йохимом, я не узнал его номер телефона или электронный адрес – почему-то я чувствовал, что это совсем не важно, что это лишнее.

– Ребята, носите ваши волшебные очки, не снимайте, – обернувшись, громко сказал нам Йохим и помахал рукой. Он и вправду стал какой-то юный, худой, смешной, хотя, когда мы встретились на площади возле Кельнского собора, казался ненамного моложе меня.

Улыбаясь, Йохим опустил руку, повернулся и стал спускаться по лестнице вниз, туда, где странствует маленький кельнский подземно-наземный трамвай.

Ближе к вечеру мы зашли в Дом. Нас окутал светящийся сумрак готической старины с цветными островами витражей. Мы поднялись по витой лестнице на одну из башен. Странно, внизу было так тихо, а здесь завывает ветер. Как в человеке, который внешне, внизу, спокоен, а где-то в вершинах его личности бушует шторм. Говорят, что союзническая авиация, бомбившая Кельн, не разбомбила собор лишь потому, что Дом был отличным ориентиром для пилотов, сверявших его местонахождение с картой и определявших, где находятся предназначенные для уничтожения объекты. Вот, пожалуй, тоже знание, которое не стоит знать.

Неужели Сид был неправ, когда искренне хотел говорить только правду?

А может… может, он как раз хотел говорить только то, что несло бы в его словах любовь?

Или я ошибаюсь?

Вспомни, вспомни… как же было на самом деле?

Человек движется к истине, хочет он того или не хочет.

Вот только к какой – доброй или злой?

Мне и в голову раньше не приходило, что истина может быть двоякой. Вернее, что есть только одна истинная сторона истины – доброта. А то, что озлобляет, несмотря на открывшуюся правду – всегда ложь.

Почему я только сейчас задумался о том, как именно пытался говорить свою правду Сид? Не потому ли, что я был замурован в собственные страдания о самом себе? Уныние, человек в человеке, злоба внутри добра.

Как же бывает все поздно, как!

Вот сейчас бы, сейчас, встретить Сида и спросить. Сид, скажи, Богдан, скажи…

На следующий день, проходя по одной из улиц, мы увидели вывеску агентства по аренде автомобилей. Как явствовало из вывески, мы могли стать попутчиками любого автопутешественника в любую точку Европы – для этого нужно было оплатить расходы на топливо владельцу машины, с которым нам окажется по пути. Это нас устраивало, так как водительские права я оставил в Москве. Я поинтересовался в агентстве, едет ли кто-нибудь в ближайшее время в Париж. «Да», – сказали мне и указали на женщину в красной куртке, разговаривающую по мобильному телефону неподалеку от нас.

– Привет! Вы откуда? Из России? Никогда не была в вашей стране. Я из Великобритании, меня зовут Энн.

Энн выезжала на арендованной машине в Париж прямо сейчас. Мы с Лизой сели в ее маленький красный «Форд» на заднее сиденье и отправились в путь.

В дороге Энн после первых банальных вопросов о жизни в России, на которые мы отвечали столь же общими фразами, стала рассказывать о своей жизни с мужчинами. Я не очень понимал, что она говорит, из-за быстроты ее речи, но в конце концов – хоть я и не просил – Энн стала говорить медленнее и четче. Она рассказала, что разошлась со своим мужчиной, с которым долго встречалась, но теперь чувствует, что все-таки любила его, что он уехал в Америку, что они созвонились и договорились, что она полетит к нему, но потом, когда она вновь позвонила ему, ей сказали, что он умер. Умер от остановки сердца, говорила Энн, ехал в машине за рулем, здоровый цветущий парень, и у него внезапно остановилось сердце, он врезался в столб и врачи не сразу смогли понять, от чего наступила смерть. Ему было тридцать четыре года, – говорила Энн, – мне сейчас тридцать, и было все это больше года назад.

Я выразил какие-то корявые соболезнования, после этого мы некоторое время ехали молча. Лиза склонила мне голову на плечо и закрыла глаза. Я спросил, что Энн делает в Германии. «В Британии высокие налоги, – с натянутой веселостью ответила она, – поэтому я предпочитаю работать за рубежом. В Кельне у меня бизнес в страховой компании. Страхую жизни, – с улыбкой грусти посмотрела она на меня через зеркало. Лиза спала. „Как ты думаешь, загробная жизнь существует?“ – спросила Энн. „Было бы странно, если бы она не существовала“, – ответил я. Энн кивнула. Но только вот она не уверена, что после смерти встретится со своим Эндрю. „Кто знает, может, на том свете нам не дадут встретиться с теми, с кем бы мы хотели“.

Потом она похвалила спящую Лизу, сказала, что она очень красивая и добрая девушка и пожелала нам счастливой жизни вдвоем.

В Париже Энн высадила нас возле собора Парижской Богоматери. Еще один Дом, французский. А в России?..

Был вечер. Мы с Лизой наугад бродили по набережной, попали в Латинский Квартал, забрели в район Монмартра, на Пляс Пигаль, где нас принялись хватать за руки непохожие на французов арабы – худые черноволосые мужчины.

– Пип шоу! – приглушенно орали они. – Секс, месье, для вас и вашей подружки, самый лучший секс в Париже, столице мира, секс номер один в Европе!

Глядя на их чрезмерно улыбающиеся и одновременно скрывающие недовольство лица, я подумал, что со времени моего последнего посещения Франции шесть лет назад арабов здесь стало намного больше. Смешно было в центре Парижа вновь очутиться в Египте.