— Ничего… нет, правда, все было не так, как ты думаешь… ну, может быть, не совсем так… нет, совсем не так… — Моисей смешался.
— Теперь это уже не важно… — Роман откинулся на подушку. Лицо его вытянулось, заострилось…
Пробило девять. Моисей подтянул гирю часов. Кровать заскрипела. Он лег, скрестив руки на груди. Где-то в углу назойливо пел сверчок, играли тени, отблески. Вдруг ему почудилось, что открылась дверь. Кто-то шел к нему, волоча тюль и рассыпая цветы, белые и желтые ирисы, фиалки. Вспышка молнии осветила небритое, землисто-бледное лицо отца и Моисей с содроганием очнулся, вскользь глянул на стенные часы. Маятник часов не раскачивался. Стрелки замерли на половине пятого…
— Боже мой, как душно… — Он открыл окно и выглянул наружу. Окно выходило на улицу. В водянистом мороке сумерек обрисовалась фигура полковника, который выгуливал свою суку. Беззвучно и медленно, с размеренной неторопливостью, полковник и сука прошли мимо окна в сторону пристани.
— Моисей… — Босая, в одной рубашке Лиза вошла в комнату. К груди она прижимала ручку от патефона.
— Зачем тебе ручка от патефона?.. — спросил он, наполовину выбравшись из бреда. Он боялся смотреть на нее. В ней было что-то завораживающее и кошмарно-притягательное.
— Твой отец умер…
На кладбище было сыро, ветрено. Все уже разошлись. Остались только могильщики. Лиза расплачивалась с ними. Моисей стоял у ржавой оградки и не сводил с нее глаз. Она беспокойно повела плечами. В бликах лоснящейся листвы проглянули ее фиалковые глаза. Не зная почему, он рассмеялся и, опустив голову, пошел прочь сначала медленно, потом все быстрее, налево, направо. У театра, где когда-то работала его мать, он приостановился. Дверь была открыта. Не понимая зачем, он вошел и неожиданно для себя очутился на сцене. Занавес был приспущен. Он прислушался. Как будто кто-то напевал в глубине сцены. Он слегка сдвинул кулисы и увидел незнакомку. Почему-то она была босиком и в плаще. Плащ был длинный и мокрый. К груди она прижимала сломанный зонтик.
— Ну, что ты на меня так смотришь?.. — Она улыбнулась невесело, тускло, подошла к бутафорскому окну, наполовину заклеенному слюдой.
— Совсем чужой город, только знакомый силуэт Башни… ты знаешь, я только что вошла и не могу ничего понять… — Она обвела взглядом сцену. — Такое впечатление, что здесь уже несколько лет никто не играл…
Он стоял в каком-то оцепенении. Он не знал, что ей сказать.
— Не смотри на меня так…
— Кто ты?.. ты так похожа на мою мать…
— Я твой ангел-хранитель… — Вежливо буднично незнакомка протянула руку, оплела тоненько его пальцы. — Я знаю, ты в отчаянии… — Совсем близко он увидел ее топкие глаза, откровенно и загадочно всматривающиеся в него, губы, полные, мягкие, как сливы, с пепельно-лиловым отливом. Пятясь и хватая ртом воздух, он отступил к двери. Слишком поздно он понял, что это была не дверь, а слюдяное зеркало в переплете рамы. Проглоченный зеркалом, как Иона китом, он оказался в небольшой комнатке. Обстановка убогая: кушетка, стол. На столе тускло поблескивал стакан, на дне которого темнел высохший чай с бархатными островками плесени, хлеб на салфетке, твердый, как кирпич, и сыр, покрытый какой-то тиной. Он присел на край кушетки.
— Когда-то это была моя гримерная… — сказала девочка и села рядом с ним. — Ну вот, сидим, как на похоронах, смешно смотреть… куда ты?..
Дверь захлопнулась за Моисеем с глухим стуком…
7
От реки тянуло сыростью. Еще раз глянув на Башню, этажами спускающуюся к реке, Серафим пошел, прихрамывая, по направлению к редакции газеты «Патриот». У музея Восковых Фигур кто-то окликнул его.
— Вот так встреча… Серафим, собственной персоной… рад… — Савин прижался к нему прохладной, чисто выбритой щекой. — Где ты пропадал?..
— Где я мог пропадать… в местах не столь отдаленных…
— Вот как… — Савин смешался, нервно ощупал шею, повел головой.
— Да, почти семь лет, а как будто один день… все в жизни мимолетно…
— И за что?..
— До сих пор сам не знаю за что… наверное, за то, что воображал, будто занимаюсь чем-то стоящим… а на самом деле, только напрасно тратил время… впрочем, все это уже история… — Серафим улыбнулся как будто самому себе. — Извини, мне нужно идти, чувствую себя довольно скверно, устал и мерзну, как старик… погода ужасная…
— Нет-нет, я тебя не отпущу…
Савин жил в актерском доме на Страстном бульваре.
— Входи-входи… — Он слегка подтолкнул Серафима в спину.
Серафим вошел, чуть ли не на цыпочках.
«Да уж, ничего не скажешь, уютная комнатка, красные обои, и стол уже накрыт… икра, рентвейн, с ума сойти, а тут, только, чтобы ноги не протянуть… однако, довольно уныло и мрачно, и кожа на стульях потертая, и скатерть не первой свежести, и зеркало пошло пятнами, видно прошли его лучшие времена… — Мельком Серафим глянул в зеркало. — Черт, не мешало бы побриться, щетина седая, мешки под глазами, возле губ лихорадка, глаза, как у вареной рыбы, без очков я не похож на самого себя, надо бы починить мои старые очки, и брюки где-то порвал… стоп, стоп, может быть я оставил очки у Графини?.. надо бы вернуться, вдруг повезет и она поможет мне… нет, только не сегодня, хотя, надо сообразить… — Рассеянно глянув в окно, Серафим увидел Доктора от медицины. Он стоял у стены, заклеенной обмокшими афишами. Поразило сходство Доктора с Савиным. — Как две капли воды… они что, братья?..»
— Что ты там высматриваешь?..
— Да так, ничего… — Серафим легонько побарабанил пальцами по стеклу.
— Тише, тише… тут такое дело… даже не знаю, как сказать… — Савин что-то задвинул под кушетку и как-то боязливо оглянулся.
— Здравствуйте… — Дверь на террасу приоткрылась и в проеме обрисовалась фигура девочки с рыжими косичками. Довольно милое создание в сатиновых трусиках и в соломенной шляпке. Лицо круглое, свежее, губы слегка припухлые, запекшиеся.
— Это моя соседка… — Как-то странно всхлипнув, Савин сел. Он силился улыбнуться. Он был явно смущен.
— Пожалуй, я пойду, не буду вам мешать… — Девочка поправила прядку. Прядка выпорхнула из-под ее пальчиков. Блеснув кошачьими глазками, она прошла в прихожую. Что-то звякнуло. Хлопнула дверь.
— Ты, наверное, подумал что я и она… — Савин нелепо улыбнулся. — Нет, ничего подобного… она приходит ко мне рисовать… наверное, сбежала из школы, обычно она является после пяти… сколько сейчас?.. пять?.. уж никак не больше пяти… возможно ты слышал, ее мать пела в опере и потеряла голос… ну, да не важно… собственно говоря, зачем я тебя притащил к себе… хочу предложить тебе небольшую сделку, как я понимаю, в средствах ты несколько ограничен… — Савин обернулся. Дверь была открыта. Вокруг лампы вилась стайка желтых бабочек. Его гость исчез…
Было зябко. Звезды только начали выцветать. Кутаясь в плащ, Серафим спустился вниз, к реке и по шаткому деревянному настилу перешел на каменистый остров. Вокруг дома на острове блуждали тени умерших его обитателей. Окна и двери были заколочены крест-накрест. На двери висел ржавый замок и шелестела записка, приколотая булавкой:
«Жду тебя в театре. Твой Моисей»
Серафим заглянул в окно. Стекло было разбито. Пахнуло запахом плесени и затхлости…
Через полчаса Серафим был уже у театра. Он вошел через черный ход. Некоторое время он блуждал в лабиринте коридоров. Неожиданно открылась сцена, кулисы, свисающие веревки, пустая панорама зала. В тишине поблескивали софиты. Иногда среди внезапных проблесков прояснялось чье-то лицо или выглядывала рука, тянулась и исчезала. Послышался легкий музыкальный шум, ничего не говорящие, разрозненные звуки, пытающиеся стать мелодией. Звучали то отдельные инструменты, то целый оркестр. Мелодия становилась все необычнее и запутаннее. Он слушал, затаив дыхание. Декламация в начальной сцене в сопровождении одного клавесина, чисто итальянский прием, чтобы подчеркнуть развитие действия, потом ария, дуэт. Голоса смолкли в зыби звуков. Последний акт и финал.
