Чтобы убить тоску и время, Лаврова отправилась в кино. Одна. Шел старый фильм Висконти «Рокко и его братья» с молодыми Анни Жирардо и Аленом Делоном. Черно-белая картина с непопулярным сюжетом об обычной жизни обычных людей. Зал кинотеатра оказался почти пустым, большинство зрителей заняли средние ряды. Рядом с Лавровой уселся очкарик, линзы его очков были толстыми, толще некуда.

Лаврова вяло следила за фабулой, ее раздражал герой Делона. Богоподобный и неубедительно милосердный святой. Сосуд добродетелей и эталон отречения от себя и всех. Ей казалось нелепым, что два человека, один из которых любит так, что решается на убийство, другой — на отказ от любви, хоронят и оплакивают любовь, сжимая друг друга в братских объятиях. Лаврова давилась от смеха в финале, наблюдая, как два сообщника, убившие любовь, смывают ее потоками очистительных слез. Она давилась от смеха, зажимая рот ладонью и оглядываясь по сторонам. Ее могли принять за ненормальную. Она бросила взгляд на очкарика. В черно-белой полутьме он сосредоточенно читал толстую книгу. Лаврова расхохоталась в голос, очкарик рассеянно взглянул на нее и уткнулся в книгу. Ему было не до фильма. Лаврова хохотала. На нее шикали возмущенные и растроганные зрители.

Лаврова вышла из кинотеатра, у нее зазвонила сотка.

— Ты где? — спросил Минотавр.

— В центре.

— Я сейчас подъеду.

Они молча мчались по Капчагайской трассе. «Хаммер» бесцеремонно врезался в прохладный до синевы вечерний ветер, будто тщетно пытался догнать заходящее солнце.

Очищенный гранат закатного солнца стремительно падал к земной кожуре, надеясь укрыться за линией горизонта.

Минотавр остановился на безлюдном берегу у камней. Крокодилий «Хаммер» притаился за каменными глыбами, пряча в тени свои металлические клыки. Серо-голубое небо сливалось с серо-голубым морем. Они были тихими и недоброжелательными, как «Хаммер».

Лаврова смотрела в небо и размышляла, почему в настоящей жизни не так, как в придуманной? В последней совершил преступление, отбыл срок и забыл. А в настоящей — изматывающие допросы, бесконечное судебное следствие, невыносимое ожидание исполнения наказания, отсутствие срока давности. И никакого права на амнистию — полную и вечную потерю памяти.

— О чем думаешь? — поинтересовался Минотавр.

— Ни о чем.

— У тебя тонкое запястье, — Минотавр держал ее руку в своей ладони. Его пальцы лежали на пульсе, они вкрадчиво отслеживали жизнь Лавровой.

Они лежали и смотрели в серо-голубое равнодушное небо.

— Зачем ты ходишь в эти ночные клубы? — после долгой паузы спросил Минотавр.

Лаврова закрыла глаза и направила в шею дуло отцовского охотничьего карабина. Пальцы привычно нажали курок. Газовый столб вышиб кожу, облачко копоти и пороха обожгло черно-красным клеймом. В голову влетела пуля, разрывая мягкие ткани и дробя затылок крестом. Раз — и готово. Все как всегда. Наилучший выход, ставший обыденным.

— Зачем? — повторил Минотавр.

— Чтобы чувствовать, что я жива, — неохотно произнесла Лаврова.

Она не успела договорить. В ее шею уперлось лезвие ножа. В самое яблочко. Нож блестел киноварью в лучах умирающего солнца. Отблеск клинка падал на роговицу Минотавра, оставляя в тени зрачок, узкую камеру пыток. Его глазные яблоки двигались в шарлаховых всполохах адского огня. Они с безжалостным и нетерпеливым любопытством вглядывались в ее лицо. Она слышала, как хрипло он дышит, как часто бьется его сердце. Скоро их дыхание и сердечные ритмы слились.

— Жива? — он надавил на острие, и она почувствовала резкий, сильный укол. — Что молчишь? Ну!

Лавровой не было страшно. Она наблюдала за Минотавром с таким же любопытством, как и он за ней.

— А теперь? — он провел лезвием по ее шее.

Лаврова ощутила боль, как при порезе бритвой. Она почувствовала, как по коже стекает капля крови или, может быть, пота. Ей казалось странным, что ее тело реагировало на опасность, а сознание нет.

— Да, — ответила Лаврова и отвела его руку.

Он сел, отвернувшись, и вытер влажные ладони о брюки. Лаврова взяла нож. Его блестящий, не раз заточенный клинок был испачкан ее кровью. Ее оказалось немного, она уже стала засыхать. Лаврова наклонилась и провела лезвием ножа по его телу. Она часто так делала со своими тихими пациентами. Вслед за клинком на его дубленой коричневой коже вскипали крошечные капельки крови, алый бисер, хранящий в геномах клеток его душу и душу всех поколений до и после него. Его кровь была густой и вязкой. Она должна была быть горькой на вкус. Лаврова слизнула ее, она действительно оказалась горькой. Лаврова поднесла к глазам клинок. На ее крови засыхала его кровь. Теперь их кровь смешалась.

— У тебя какая группа крови? — спросила она.

— Вторая.

— Гемотрансфузионный шок. Нам вместе не выжить.

Он провел пальцами по ее порезу и поднес их к глазам. На его пальцах ничего не было.

— Какая ты?

— Никакая.

Он целовал ее рану. Целовал ее горло, перебирая языком кольца трахеи, как четки. Он отслеживал жизнь Лавровой, касаясь губами пульсирующих сонных артерий. Он забирал жизнь Лавровой, жадно вытягивая ртом воздух из ее легких. Он сковывал запястья наручниками своих ладоней, скручивал пальцы цепью из пястей и фаланг, сжимал грудь колодками, сбитыми из костей его плеча и предплечья. Геномы их клеток смешивались, соприкасались, не проникая друг в друга, чтобы вскоре расстаться.

Они возвращались в город под тихий шорох бесконечной, сумеречной дороги. Она положила руку на его колено, он отвел ногу.

— Я этого не люблю, — сказал он.

Тогда она сложила руки на своих коленях ладонями кверху. Она ничего не просила. Просто так получилось. Минотавр и она оказались лишними, и они были не вместе. Минотавр стал арестантской гирей Лавровой, с которой она улетала в безучастный, призрачный космос.

На следующий день Лаврова отправилась на работу с платком, повязанным вокруг шеи.

Никита был продвинутый ребенок. Он не писал, свои домашние работы, он печатал их на компьютере. В школе их за это не ругали, а, напротив, поощряли. Лавровой такой подход казался странным.

— Печатать свои мысли нельзя, надо писать. — Да ну, — отмахивался Никита. — Чего заморачиваться? Печатать легче.

— Да. Зато твой почерк может многое о тебе рассказать: о твоем характере, личности, истории твоей жизни, даже настроении, в котором ты писал.

— Зачем это обо мне знать? Я не хочу, чтобы кто-то читал по почерку мои мысли.

— Печатать нужно разведчикам в стане врагов. А близким людям надо знать, какой ты.

— Не надо.

— Очень важно, чтобы тебя поняли. Иначе вы можете стать чужими.

— Ну и пусть, — вредничал ребенок.

— Дерево! — злилась Лаврова.

— Сама дерево!

Лаврова неожиданно обиделась на маленького мальчика, обиженного на нее. Она замолчала и уставилась в стену. Никита отвернулся. Он сидел, сгорбившись и опустив голову. Ей стало его жалко. Захотелось притянуть его к себе и исцеловать всю его макушку. «Бедный мой бедный Никита, — подумала она — Мой китенок».

— Давай мириться, Кит, — предложила она и протянула мизинец.

— Почему кит? — пробурчал ребенок.

— Потому что рыба-кит.

— Ладно, — улыбнулся он и протянул свой мизинец.

В его прозрачно-голубых глазах у самого дня плескались солнечно-рыжие рыбки Криницы.

В воскресенье, проснувшись, Лаврова обнаружила на своей подушке красное сердечко, раскрашенное гуашью. На его обратной стороне корявыми, шатающимися буквами было написано: «Наташе от Кита». Ниже улыбался во весь рот нарисованный кит, на его правый глаз была залихватски наброшена челка водяного фонтанчика.

Лаврова счастливо засмеялась и осторожно поцеловала сердце маленького мальчика.

Лаврова могла есть что угодно и сколько угодно. Она никогда не толстела, поэтому в еде себя не ограничивала. В ее организме жил огромный солитер под малопонятным научным названием «чувство вины». Лучшим лекарством от него были калории и углеводы.