— Так что же, ты сомневаешься в нашей победе, что ли, Степан Петрович? С такими настроениями, знаешь…
— Да ты с ума сошел!.. Я в гражданскую войну не сомневался, когда на нас четырнадцать государств перло во главе с Черчиллем. Выдюжили и отбились. А насчет просчетов наших — не спорь. Не умеем еще мы воевать. И кадров опытных нет. А были. Сколько людей у нас ни за что ни про что поснимали? Зачем, спрашивается…
Представитель ставки настороженно оглянулся — нет ли в комнате посторонних.
— Остер же ты на язык, Степан Петрович, но думаю, что ты неправ.
— Да пойми же ты меня, — с надрывом воскликнул Степан Петрович. Лицо его передернулось, словно от мучительной боли. — Вот где это сидит у меня. Вот где! — ткнул он себя кулаком в грудь. — Из-за собственных просчетов людей теряем. И без того тяжело приходится… Вот привез ты мне приказ оборонять Тулу. Чем? У меня в полках одни номера остаются. Первый батальон, второй, третий… А под номерами — пшик один. Все тылы под гребенку вымел. Всех писарей, ездовых поваров в роты послал. Даже связистов. А приказ выполнять надо, согласен. Мне бы только три дня продержаться. Там сибиряки подойдут, поддержат. Три дня. Ты сейчас увидишь, что это значит… Видели бы союзники, какой кровью нам приходится драться… А Гудериана я все равно обману, ей-богу обману!..
В дверь постучали, Вошел Воронцов. Отрапортовал:
— Товарищ генерал-майор, старший политрук Воронцов по вашему приказанию прибыл.
— Проходи, проходи, Воронцов. Садись. — Сам сел по другую сторону стола. — Вот что, обстановку объяснять не буду… Знаешь сам, в каком находимся положении… Не сегодня-завтра немцы снова перейдут в наступление. Задерживать их нечем, но и Тулу нельзя сдавать. Надежда одна — на военную хитрость. Надо уверить противника, что мы сильнее, чем есть на самом деле. Согласен?
— Так точно.
Конечно, Андрей понимал это, — чего же здесь непонятного, но следующие фразы сразили его.
— Сегодня ночью под видом перебежчиков мы пошлем к немцам несколько человек. Они перейдут фронт в разных местах и выдадут себя за солдат из новых, только что подошедших дивизий. — Командир корпуса помолчал и, не глядя в лицо Андрею, сказал главное: — Одним из этих людей должен быть ты.
— Я?!
Андрей вскочил совершенно ошеломленный. Серая бледность проступила сквозь обветренную, загорелую кожу лица. У него перехватило дыхание.
— Я? — снова повторил он. — Нет, ни за что! Лучше…
Степан Петрович тоже поднялся. На худощавом лице обострились скулы.
— Коммунист Воронцов, это приказ. Приказы не обсуждают. На задание мы посылаем только политработников.
— Слушаюсь…
Андрей вдруг как-то весь обмяк, лицо его покрылось испариной.
— Дальнейшие распоряжения получишь у начальника разведки. Он ждет.
— Слушаюсь… Разрешите идти? — Андрей не узнал собственного голоса.
— Да… Пойми, Воронцов, что так надо. Пойми рассудком…
Степан Петрович вдруг шагнул к Андрею, порывисто привлек его к себе и поцеловал.
— Ступай… Я провожу тебя… Еще встретимся на переднем крае.
Воронцов вышел, а командир корпуса отвернулся, скрывая волнение. Когда он подошел к представителю ставки, лицо его снова было спокойно. Только на скулах бегали живчики и глаза неестественно блестели.
— Такими коммунистами и приходится жертвовать… — генерал-майор не закончил фразы.
В дверь постучали снова. Вошел комиссар батальона. Его вызвали с переднего края. Он улыбался, довольный, что несколько часов удастся провести во втором эшелоне. Может быть, даже забежит в баньку, в военторг…
Вскоре он, как и Андрей Воронцов, вышел от генерала, подавленный свалившейся на него бедой.
2
Разведотдел корпуса разместился на другом краю деревни, занятой штабом корпуса. Андрей успел немного прийти в себя но дороге. Подполковник Сошальский, начальник разведки, встретил его с озабоченно-деловым видом. Он всячески старался говорить лишь на служебные темы. Только в самом начале, когда лейтенант, сотрудник отдела, ушел за солдатской одеждой, подполковник неопределенно сказал:
— Да, товарищ Воронцов, так-то вот получается… Где вы живете? В Москве?
— Да! Около Сивцева Вражка.
— Знаю примерно… Если хотите, можете написать письмо. Вообще-то это запрещено, но ничего. — Сошальский всячески выказывал свое расположение к Андрею.
— Ладно, если успею. Когда поедем? — Он подумал: о чем сейчас писать Зине? Разве только проститься. Да и неизвестно, где она, — из Москвы куда-то эвакуировалась.
Из мимолетного забытья его вывел голос Сошальского. Он отвечал ему. Разве Андрей что-нибудь спрашивал…
— Приказано подготовиться к двадцати трем ноль ноль… Курить хотите?
Андрей глубоко затянулся. Пришел лейтенант. Прошли за перегородку, и Андрей облачился в солдатскую одежду. Гимнастерка была засаленная и пахла потом. Прежде чем передать ее Воронцову, Сошальский сам проверил карманы, вывернул наизнанку рубаху — нет ли каких пометок.
— Покажите ваше белье. Отлично — из простой бязи. Можете не переодевать. Все должно быть абсолютно естественно.
Подполковник давал советы, как вести себя, инструктировал, придирчиво проверял все сам. Шинелью остался недоволен — коротковата и слишком затрепана. У солдата, прибывшего из тыла, не может быть такой шинели.
Когда Андрей переоделся, Сошальский сказал:
— Теперь займемся вашими документами. Вот красноармейская книжка на имя Редькина. Николай Васильевич, уроженец Свердловской области. Запомните наименование вашей части. Это самое главное. Ваша дивизия прибыла вчера вечером и тотчас же заняла оборону. Днем вы подобрали немецкую листовку. Предъявите ее, как только окажетесь в расположении противника.
Сошальский передал Андрею листовку с наивно-глупым и наглым текстом. Каждому перебежчику нацисты обещали выдать незамедлительно буханку хлеба и бутылку водки.
— Вот сволочи! — не удержался Андрей. — Чем хотят купить.
Такие листовки не раз бывали в руках Андрея. Он не обращал на них внимания. Нацистская стряпня рождала только презрительную усмешку. Теперь, как ни странно, листовка вызвала злое успокоение. Вот он покажет им водку и буханку хлеба!
Подполковник снабдил Андрея еще потертым бумажником с вложенным письмом и фотографической карточкой. На фотографии с заломленными уголками была изображена женщина и двое детей — мальчик и девочка, стоявшие рядом с наивно вытаращенными глазенками и опущенными по швам руками. Затертое на сгибах письмо, написанное неуверенным почерком, начиналось с многочисленных приветов: «…а еще кланяется вам тетка Настасья и мать ваша Пелагея Гавриловна…»— и заканчивалось пожеланием доброго здоровья и краткими новостями. Владелец бумажника, видимо, часто обращался к письму — солдатской утехе, перечитывая заученные на память строчки.
Андрей дважды перечитал письмо, запоминая его содержание. Быть может, адресата уже нет в живых, и Андрей становился теперь на его место. Своих писем, своих фотографий Андрей брать не имел права. Он пересмотрел содержимое своей полевой сумки, все сложил аккуратно обратно и, пристегнув ремешок с металлическим набалдашником, протянул сумку Сошальскому:
— Если удастся, отошлите семье…
Андрей вел себя словно больной перед сложной операцией, не уверенный в ее благоприятном исходе. Он готовился к худшему. Первая вспышка тревоги, смятения, охватившая Андрея, медленно угасала. Внешне он был спокоен. Но Сошальский заметил, как дрогнули пальцы Воронцова, когда он передавал полевую сумку и пистолет в залоснившейся кобуре.
— Да, да, обязательно! Об этом не беспокойтесь, — Подполковник сказал это так, будто в этом заключалось самое основное и главное, ради чего Воронцов пришел в разведывательный отдел. — Давайте теперь ужинать.
Андрей отказался. Разве сейчас полезет что в глотку. Пить тоже не стал. Тоскливо посмотрел на часы — скорей бы шло время. Сел писать Зине, написал несколько строк и порвал. Не нужно. Пусть считает его пропавшим без вести. Время тянулось мучительно медленно. Сошальский куда-то уходил, возвращался, снова уходил и наконец сказал:
