Но у Майка были свои устои, и когда он видел, что из него не тянут жилы, то становился неистощим в работе, особенно если нас бросали на ремонт кораблей на реке Гудзон, которые должны были уходить в море, несмотря на сновавшие за пределами Сэнди-Хука немецкие подводные лодки. Не обращая внимания на шквальный ветер, зимой хлеставший прямо в лицо, мы выпрямляли стальные листы и сваривали на глубинных платформах поврежденные стойки, но я никогда не слышал от него жалоб. Мы подружились, ибо приходилось страховать друг друга, чтобы не сорваться в ледяную воду, но это вовсе не означало, что я когда-нибудь могу рассчитывать на почетное право стать сицилийцем. К тому же Майка, похоже, смущало, что я умалчиваю, чем занимался до судоверфи. А что поделаешь, если ни он, ни кто другой в нашей ремонтной бригаде не поверил бы, что я отказался от такой вроде непыльной работы — сочинять пьесы для радио, — чтобы мерзнуть на реке на борту корабля.
Третьим в нашей компании был Сэмми Казалино, мой ровесник и по положению равный, с которым я подружился и уже не особенно скрывал, чем занимался раньше, учитывая, что поползли слухи, будто я несколько лет отсидел в тюрьме. В конце концов я признался Сэмми, что я писатель. Он окончил школу и считал, что кое-что смыслит в культуре и искусстве, бунтарь из тех, кто мог жениться на еврейской девушке. «Ненавижу расовые предрассудки», — говорил он, не одобряя не только широко бытовавшие на верфи антисемитские разговоры, но также имевшие место избиения английских моряков американскими рабочими-итальянцами, которые по ночам не раз нападали на них на Адамс-стрит за то, что англичане «предали» Италию, объявив ей войну. То, что эти ребята одновременно ремонтировали и строили корабли, предназначенные воевать против Италии, доказывало лишь, сколь непросто зарабатывать себе на жизнь в этом подлунном мире. Суть вопроса заключалась в том, что, хотя происхождение связывало их с Муссолини, они глубоко симпатизировали Рузвельту и Америке, с которыми дуче находился в состоянии войны. Казалось, мир охватила анархия, что то и дело проявлялось в абсурдности жизни. Так, начальник верфи вывесил объявление, в котором просил, чтобы рабочие поэкономнее расходовали кадмий, который с большим риском и за большие деньги доставлялся из-за океана. Муфты из кадмия и флюс для сварки использовались для подводных частей, поскольку кадмий не ржавел. На следующую ночь можно было наблюдать, как, склонившись, мужчины сосредоточенно вытачивали из муфт кольца для своих подруг, ибо, если их хорошенько отшлифовать, они блестели, как серебро. Из стержней с флюсом для сварки делали браслеты.
Нас с Сэмми сближало отвращение к одним и тем же вещам, и как-то в полночь, когда мы в перерыве жевали свои бутерброды, он рассказал мне озадачивший его сон. «Вхожу в спальню к своей двоюродной сестре Рите, она лежит на кровати и смотрит на меня. Вдруг — представляешь! — как бухнусь на нее. И лежу прямо на ней! Проснулся, чувствую, взмок, как поросенок! Вот скажи, что это должно означать?» Я ненавязчиво предположил, что, возможно, ему нравится его двоюродная сестра. «Да, точно, она мне всегда очень нравилась». А может быть, в глубине души он мечтает о романе? «С ней? Боже, ты что, не слышал — она же моя кузина». Этим было все сказано.
Как и надо было ожидать, известие, что я писатель, только укрепило Сэмми в том, что я скрываю отсиженный срок. Поэтому я перестал открещиваться от своего прошлого и начал рьяно уверять его, что все это было в самом деле. Случилось, что в понедельник вечером, когда у нас был выходной, по радио в серии «Американская кавалькада Дюпонов» должны были передать мою пьесу о летчице по имени Амелия Эрхарт, которая несколько лет назад погибла в южной части Тихого океана при загадочных обстоятельствах. Ее роль исполняла звезда кино Мадлен Кэрол. Когда мы утром в начале пятого в понедельник выходили с работы, я сказал ему в проходной, миновав морских пехотинцев:
— Сегодня вечером, Сэмми, по радио будет моя пьеса. И ты услышишь, что назовут мое имя.
Он одарил меня взглядом, в котором сквозило подозрение, что я слишком наивен, и в то же время страх, не издеваются ли над ним.
— Серьезно? — спросил он.
— Вполне, — ответил я, — по Эн-би-си в восемь. Но только меня назовут в конце.
Придя во вторник на работу, я, как обычно, нашел Сэмми на борту поврежденного крейсера, куда нас откомандировали, но напрасно ждал, пока он вспомнит про передачу. Так прошло несколько часов, пока, истомившись, я не спросил, не забыл ли он про нее.
— Но ведь это все было на самом деле, — посетовал он.
— Что значит «на самом деле»?
— Ну эта история. Только никто не знает, что было в конце, как и куда она подевалась. Я так понял, что именно это ты и написал.
— Да нет. Я написал все от начала до конца, Сэмми. Конечно, факты известны, но кто-то должен был написать текст, чтобы его прочитали по ролям актеры в студии на Манхэттене. В конце концов, Мадлен Кэрол ведь не Амелия Эрхарт.
— О Боже, неужели ты думаешь, что я этого не знаю.
Он хмуро уставился перед собой — «писать» означало выдумывать. Похоже, в этот момент он действительно понял, что принял Мадлен Кэрол за Амелию Эрхарт, но этого не могло быть, ибо Эрхарт погибла. Путаница усиливалась от того, что я добровольно пошел работать на судоверфь, чтобы внести лепту в борьбу с фашизмом, когда мог намного больше зарабатывать на радио, не говоря о престиже. Он почувствовал себя обманутым и охладел ко мне, но ровно до тех пор, пока мог вытерпеть, чтобы не рассказать следующий сон с кузиной Ритой, которая на этот раз вынесла помойное ведро на обочину дороги перед домом и, наклонившись, «распахнула на себе купальный халат». В другой раз она взбиралась по лестнице, которую он держал, и начала раскачивать ее так, что «я вынужден был поднять глаза, и… о Боже!». Каждый день без четверти четыре он возникал во дворе судоверфи в своих форменных ботинках с мысами, подбитыми металлическими пластинами, с высоко поднятым воротником потерявшего цвет макинтоша, так что виднелись только мочки ушей, и показывал дежурившему на проходной морячку жестяную коробку с перекусом, точно так же, как это делали шестьдесят тысяч других рабочих, каждый из которых имел свою жестяную коробку с бутербродами и свои неповторимые заветные сны.
Когда в сухой док впускали наконец воду и корабль, вместо того чтобы затонуть, спокойно выходил в гавань, а потом в залив, я, как и многие, воспринимал это как чудо: несмотря на весь хаос и некомпетентность, путаницу и неразбериху, кражи и стоический труд на ветру, нам все-таки удавалось отремонтировать судно. Глядя, как корабль исчезает в утренней дымке, уходя на войну, многие, обращаясь друг к другу, вопрошали: «Черт, как нам это все-таки удалось?»
То, что меня не взяли на военную службу, я решил искупить тем, что стал писать для радио военные патриотические пьесы, причем в основном для программ, спонсорами которых выступали Дюпон и «Ю. С. Стил». Все мы были одна большая семья, которая сражалась с общим врагом, но чем больше я набирался опыта, тем меньше меня удовлетворяло то, что я создавал. Это походило скорее на какой-то вопль, чем на литературу. И все же радиопьесы были относительно легким заработком, предоставляя возможность работать для себя над пьесами и рассказами, ибо если бы я преподавал или занимался иным трудом, это отнимало бы больше времени. Студии Баттена, Бартона, Дерстина и Осборна, расположенные на М-авеню, где заправлял Хоумер Фикет, обрюзгший блондин необъятных размеров, продюсер и постановщик радиосериала «Кавалькада», наверное, были по тем временам самым большим агентством. Это был глас корпоративной Америки, которая всячески пыталась завуалировать вопрос о получении доходов, представив все это в высоконравственном ключе. Брюс Бартон дошел до того, что даже Иисуса Христа объявил величайшим торговцем, по-видимому предполагая, что агенты по рекламе — его переодетые миссионеры, а Би-би-ди-энд-О — современная семинария для обучения этому делу. Секретарши умывались только «грушевым мылом», а румяные щечки Хоумера вспыхивали всякий раз, когда он от страха, что какой-нибудь гладко выбритый тип заметит у меня в руках «Нейшн», «Нью мэссис», а то и «Партизан ревью», заставлял прятать их в карман пиджака.
