— Вы Миллер?

— Да. — Я ждал, что он вручит мне письмо.

— Моя фамилия Лемей, я ваш соавтор.

— Какой соавтор?

— Что, Лестер не сказал вам? Он хочет, чтобы мы писали вместе.

— Нет, ничего не говорил. Проходите, садитесь.

Не раздумывая, я тут же решил, не ссорясь, отказаться от этой работы. Однако стоило разобраться, как у них здесь все это делается.

Мы уселись за пустой стол. Элан Лемей, чье имя, как мне удалось вспомнить, мелькало в титрах каких-то приключенческих фильмов, был опытный профессионал и радовался возможности взяться за интересную работу. Он вытащил из кармана пачку чистых карточек и разложил на столе.

— Для начала, думаю, надо написать имя каждого персонажа на карточке.

— А потом?

— Перетасуем, сократим их количество. На каждое имя напишем его историю и посмотрим, нельзя ли приписать кому-нибудь одному несколько ситуаций, три, а может, четыре.

— Понятно. Это для того… ну чтобы один плохой, а другой хороший?

— Их не обязательно будет два, может быть три, четыре. Но один главный, а другой неудачник. Без этого не обойтись. Вы сегодня уже обедали?

— Нет еще. А что, может, прокатимся на вашем мотоцикле?

— Отлично. Я знаю одно местечко в миле отсюда.

Выходя из комнаты, я вдруг впервые за время пребывания в Голливуде ощутил, что у меня на душе спокойно. Проходя мимо секретарши Коуэна, я попросил ее послать ему в Вашингтон телеграмму с благодарностью за предоставленную мне возможность работать над фильмом, и с напоминанием, что никогда не соглашался ни на каких соавторов и потому считаю свои обязательства выполненными.

Лемей оказался великолепным шофером, и ехать на заднем сиденье его «бритиш траймф» было сплошным удовольствием. На поворотах нас заносило в сторону, и мы внезапно и так изысканно затормозили у ресторана, что я чуть было не перелетел, заскользив по его кожанке, через его голову.

Лемей наверняка внес свою лепту в сценарий, потом его сменил кто-то другой, затем третий. Выйдя на экраны, фильм «История пехотинца Джо» все же оказался на редкость удачным. Конечно, в нем почти невозможно было угадать исходный сценарий, так как он превратился в незатейливую историю о заботливом капитане-пехотинце (в этой роли снялся Роберт Митчем), которого в конце убивали. Это была трогательная история, ни в профессиональном, ни в человеческом плане не представлявшая для меня никакого интереса. Роль Эрни исполнял молодой лирический актер Берджес Мередит с типично американским интеллигентным мягким лицом. Однако меня не покидало ощущение, что в нем нет масштабности Пайла, и не оттого, что он так играл, а оттого, что в сценарии все было выхолощено. Только через десять лет, в разгар вьетнамской войны, я по-настоящему оценил мысль Пайла, что всякая война — это гражданская война между братьями и никакая слава не может искупить братоубийство, ставя под сомнение смысл жизни как таковой. В фильме же воевали враги, ибо в те времена невозможно было приравнять немцев к тем, кто сражался против них. Пайлу языком простых людей с главной улицы американской глубинки удалось показать войну как подлинную трагедию, хотя он наверняка отказался бы от этого слова как слишком вычурного. И если Коуэн все-таки создал нечто достойное Пайла и американцев, этот портрет был недостаточно глубок по сравнению с тем, чего они заслуживали. Моего имени в титрах, конечно, не было. Но лет через шесть, когда я был автором «Всех моих сыновей» и «Смерти коммивояжера», Коуэн, к моему несказанному удивлению, позвонил и тем же ясным голосом с рокочущей усмешкой предложил, чтобы мое имя было восстановлено в титрах возобновлявшегося к повторному показу на экранах фильма. Я ответил, что больше не считаю этот сценарий своим.

— Артур, но там полно твоего материала. Я бы даже сказал, все лучшее в фильме — твое.

— Да неужели? Вот уж не знал, хотя, может, вы правы. — И наполовину шутя, но только наполовину, добавил: — Послушайте, Лестер, если вам так неймется поставить мое имя в титры, то придется заплатить мне тысяч двадцать, не меньше.

Он расхохотался. Я тоже. Так для меня закончилась «История пехотинца Джо».

И вот я снова в Альбукерке, хотя Пайла пять лет как нет и прошло около десяти лет с тех пор, как мы, болтая о том о сем, бродили по пустынной главной улочке, залитой лунным светом. Теперь «Супершеф» стоял на солнцепеке у перрона, дожидаясь, пока зальют воду. Прогуливаясь, я дошел до последнего вагона и встал, глядя, как по песчаной земле Нью-Мексико убегают вдаль рельсы. Тишина всегда вселяла в меня какое-то благоговейное чувство. Огромное небо было чистым и голубым, как в день сотворения мира. В свои тридцать пять я не знал ничего, кроме работы, и у меня, как у героя «Свахи» Торнтона Уайлдера, хватало приключений, но не было никакого опыта. Интересно, думал я, когда же наконец кончится работа и начнется жизнь.

Меня не покидало ощущение, что время уходит, а я не в силах ничего сделать, будучи не в состоянии объять величие американской жизни, которая течет вокруг на этом преследующем меня видениями континенте. Я гордился тем, что написал «Все мои сыновья» и «Смерть коммивояжера», мне вспомнился одинокий индеец, которого мы с Эрни видели на закате на перекрестке в Альбукерке. Как ни странно, захотелось увидеть его снова, и даже показалось, стоит найти перекресток, как он будет стоять все там же и смотреть на закат в позе, от которой исходила великая грусть. В моем воображении он стал частью ландшафта.

Я испытывал воодушевление от того, что завтра буду в Голливуде. На этот раз я ехал туда как автор двух нашумевших пьес и вез необычный сценарий, которым, независимо от того, будет поставлен фильм или нет, имел основание гордиться. К тому же это была попытка проложить дорогу к сердцу Америки, точке созидания, за которой пустота.

Присев у железнодорожных путей на забытый кем-то ящик из-под пива, я попытался представить, что живу здесь и просто пришел посмотреть на проходящие поезда — искушение стать не самим собой, растворившись в этой самой Америке. Что-то в моей жизни было не так. Наверное, я слишком рано женился.

Казан сидел в купе и читал мой сценарий о портовой жизни. Это было достоверное повествование, но я никогда не жил той жизнью и поэтому не очень-то себе доверял.

Из-под поезда появился серый кот и уставился на меня. С его точки зрения, я наверняка смахивал на кого-то из местных. Плоский, как веер, он с удовольствием выгнул спину, прислонившись к нагретому солнцем колесу. Стоит мне сейчас отстать от своего поезда, я окажусь совершенно один, потому что в Нью-Мексико у меня никого нет. Возникло ощущение полной свободы и неограниченных возможностей.

И все-таки я вспомнил, что в Нью-Мексико у меня был знакомый. Единственный из всех, кого я знал, он носил очки в восьмигранной оправе и зачесывал волосы на прямой пробор. У него был курносый нос и крепкая кряжистая фигура. В 1950-м американцам было непросто объяснить, почему Ралф Нифус весной 1937 года в возрасте двадцати трех лет должен был уйти из жизни, причем добровольно. Он вырос на ранчо в Нью-Мексико и до того, как попал в Мичиганский университет, никогда не уезжал на восток дальше Миссисипи. С виду похожий на учителя, он был одним из тех жителей Запада, которые говорят тихим голосом и медлительны в принятии решений, но потом от них не отступают. Мы почти не говорили с ним о политике, бок о бок из месяца в месяц занимаясь мытьем тарелок в кооперативном кафе. Да и о чем было говорить в связи с Испанией — у нас не было никакого сомнения, что фашистов надо остановить. Я никогда не спрашивал, коммунист ли он: тогда это ничего особо не значило, не говоря о том, что все добровольцы были членами партии.

Мы ехали с ним на восток через весь Огайо в моей крошечной двухместной малолитражке 1927 года выпуска, в которой едва помещались два человека — я недавно купил ее у одного из выпускников за двадцать два доллара, — и меня снедал неразрешенный вопрос, граничащий с ощущением собственной греховности. Я то хотел бросить все и вместе с ним записаться в испанскую бригаду имени Авраама Линкольна, то приходил в ужас от того, что так и не напишу великую пьесу. Хуже всего было то, что я не мог представить себе, как сообщу об этом маме. В моем представлении, уезжая на войну, я не мог возвратиться. Точно так же я относился к сидевшему рядом со мной Ралфу, который под ровный стрекот автомобиля молчал, как сам Нью-Мексико, — для меня его уже не было в живых. Стемнело. Накрапывал дождь. Мы ехали по шоссе к востоку от Буффало, поднимаясь в горы. Единственный дворник работал только вручную, и любая кочка грозила лишить машину управления, если не вцепиться в руль, пока другой рукой манипулируешь дворником. Дождь хлестал все сильнее и сильнее, пока вообще не пропала всякая видимость, и, аккуратно съехав на обочину, я почувствовал под колесами землю. Решив, что мы где-нибудь в поле, я остановился, выключив двигатель и подсветку. Налетая волнами, дождь барабанил по матерчатой крыше как шрапнель.