Такое-то странное, причудливое и вместе очень обыкновенное лицо — петербургского мечтателя — и выбрал Достоевский в герои своей повести «Хозяйка».

Молодой ученый Василий Ордынов, запершись, как в монастырской келье, в своем бедном углу, вот уже несколько лет размышляет над какой-то новой, необыкновенно глубокой и светлой системой идей. Совершенно случайное обстоятельство — необходимость сменить квартиру — неожиданно вытолкнуло Ордынова из тишины его сумрачного уединения в сутолоку шумного, гремящего, вечно волнующегося и кипящего петербургского дня. Все чувства Ордынова, болезненно изощрившиеся от долгого одиночества и напряжения мечтательной жизни, теперь внезапно обратились к новым для него предметам. И незащищенными, точно бы оголенными своими нервами ощутил Ордынов в толчее будничной столичной жизни некую сокровенную тайную ее боль. Наивной, младенческой душе мечтателя дано слышать то, к чему глухи привычные, притупившиеся чувства всех этих занятых, деловых, практических людей.

Какое-то непонятное ему самому, но неодолимое влечение ведет Ордынова в дальний, окраинный захолустный конец Петербурга, где нет уже богатых домов, а все одни ветхие избенки, уродливые здания фабрик — почерневшие, красные, с длинными трубами — да дощатые серые и желтые заборы вдоль каких-то пустырей. Здесь, на окраине, точно бы сталкивается этот отстроенный на европейский манер город, этот гранитный Петербург с далекою, непонятною, чужой ему русской деревней, как будто столкнулись друг с другом в споре глубокомысленная кабинетная мудрость, все объясняющая наука Ордынова и тоскливая, удалая, прекрасная, дикая степная песня…

Причудливо, почти фантастически переплетается жизнь молодого ученого с судьбою воровского атамана и чернокнижника, «колдуна» Ильи Мурина и зачарованной красавицы Катерины, чье слабое сердце безвольно покорилось дерзкой и властной душе старика. Со странными, бредовыми грезами больного Ордынова мешаются горячие, исполненные песенной напевности и страсти речи Катерины. Герои повести — натуры недюжинные. Пусть круг их существования узок, но сами переживания, явные и затаенные, сами страсти их — огромны. Лихорадочно напряженные, сосредоточенные, они становятся как бы чем-то вещественным, осязаемым, наполняющим пространство наряду с обыкновенными, зримыми вещами. Недаром Ордынову в его кошмарных снах все представлялось, «как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями…» Ордынову открылось, что люди живут в мире, где зримое течение вещей невидимо сталкивается с бурным и не менее упорным течением страстей. Узаконенный, пошлый порядок жизни — это, оказывается, фальшивый лик, личина. Подлинное лицо жизни являет себя миру открыто, смело лишь в цельных, страстных натурах.

Автор «Хозяйки» упорно наводил читателей на мысль, что нет на свете ничего странней, причудливей, фантастичней самой обыкновенной, ежедневной, заурядной на первый взгляд действительности. Никто не замечает ее странности, но это лишь потому, что все успели присмотреться, привыкнуть, притерпеться к ней. Замечают только дети. И еще мечтатели…

Знойным июльским днем, когда Достоевский сидел у себя в Парголове за работой, из Петербурга пришло ужаснувшее его известие — умер Валериан Майков. После увеселительной прогулки под палящим солнцем искупался в холодном пруду и тут же умер. Врачи полагали: от апоплексического удара.

Достоевский не мог прийти в себя: разум отказывался вместить случившееся, все его чувства протестовали. Нелепо, несправедливо. Молодость, обаяние таланта, глубокий ум, который только еще начал обнаруживать свою силу, надежды, касающиеся целой России. Да позвольте! Неужто они блеснули лишь только для того, чтобы ничтожный случай оказался волен распорядиться всем этим так жестоко и глупо?! Одиноким, потерянным в многолюдстве чувствовал себя Достоевский, возвращаясь с похорон Майкова. Порою настигавшее его одиночество с этого дня все чаще захлестывало душу. Только работой — непрерывной, злой, изнурительной — он и спасался. И все чаще писал письма в Свеаборг, где по казенным делам обретался теперь Михаил. Все настойчивее, нетерпеливее торопил брата с приездом в Петербург.

И Михаил сдался. Решился наконец покончить с опостылевшей инженерной службой и перебраться в столицу. Но счел благоразумным сперва приехать одному, без семейства, а после уж, хорошенько устроившись, перевезти жену и детей.

Федор боялся, как бы брат не передумал, как бы его не отговорили благоразумные люди: «Ну уж, как хочешь с семейством, как сам лучше рассчитываешь, но ты, относительно себя самого, уж ни за что не изменяй своей диспозиции… Ты говоришь, что покачивают головами, а я тебе говорю не приходи в расстройство от этого. Пишешь, что и у меня первый блин комом. Но ведь это только теперь; погоди, брат, поправимся. А у нас ассоциация. Невозможно, чтоб мы оба не выбились на дорогу; вздор! Вспомни, какие люди покачивают головами!»

Михаил тоже верил в спасительную силу ассоциации, бескорыстной взаимопомощи и братской дружбы.

«Всего вероятнее, что я к тебе приеду без денег. Но я не унываю, — писал он брату, — будем здоровы — не пропадем. Ассоциация есть дело великое и святое». Федор Михайлович обнадеживал: «Свое, что теперь получаешь, ты всегда получишь здесь, в Петербурге, да еще не такой тяжелой работой… Есть надежда, что работа, об которой я тебе писал прошлый раз, будет у тебя, если ты будешь в городе. Кроме того, есть одно издание к новому году, колоссальное, затеваемое с огромным капиталом, в котором тебе можно будет доставить много работы… Кроме того, можно будет достать переводов у Краевского или у Некрасова… Видишь ли, что значит ассоциация? Работай мы врозь — упадем, оробеем и обнищаем духом. А двое вместе для одной цели — тут другое дело. Тут бодрый человек, храбрость, любовь и вдвое больше сил…»

Даже брату он не писал об этом прямо, но твердо надеялся, что теперь, когда окончит «Хозяйку», вся жизнь пойдет по-иному. Успех повести восстановит его пошатнувшуюся было литературную репутацию, вместе с шумом журнальных споров вновь разнесет его имя по всей России, откроет дорогу «Неточке Незвановой», а там и давно задуманному изданию всех его сочинений.

И вот наконец в «Отечественных записках» появилась первая часть «Хозяйки», за нею вторая. Через некоторое время до Достоевского стороною стало доходить, что Белинский отзывается о его повести иронически. Неужто это правда? Но почему же? Почему? Самому ему «Хозяйка» представлялась вещью более значительной, чем даже «Бедные люди». В самом деле, исследование человеческих характеров, начатое им в первых романах, здесь получило новый оборот.

Но как вскоре выяснилось, Белинский действительно был крайне недоволен новой повестью Достоевского. «Не знаю, писал ли я Вам, — спрашивал Белинский Анненкова, того самого, которому не так давно в восторге декламировал отрывки из только что прочитанных „Бедных людей“, — что Достоевский написал повесть „Хозяйка“ — ерунда страшная!.. Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением!»

И вот в «Современнике», в обзоре русской литературы за 1847 год черным по белому значилось о «Хозяйке»: «Будь под нею подписано какое-нибудь неизвестное имя, мы бы не сказали о ней ни слова… Не только мысль, даже смысл этой, должно быть, очень интересной повести остается и останется тайной для нашего разумения, пока автор не издаст необходимых пояснений и толкований на эту дивную загадку его причудливой фантазии. Что это такое — злоупотребление или бедность таланта, который хочет подняться не по силам и потому боится идти обыкновенным путем и ищет себе какой-то небывалой дороги?» Так писал Белинский о новой повести Достоевского.