– Алексей, – тихо ответил бородач,
– Может, расскажешь, как до такой жизни дошел?
Привалившись к валежине, он с интересом слушал признания загадочного человека.
…Перед глазами летчика Алексея Плужникова встала картина последнего его вылета на штурмовку фашистской танковой колонны. Фрицы с искаженными от страха лицами, как обезумевшее стадо овец, бежали к лесу. Заход за заходом поливали летчики их из пушек и пулеметов.
– Завалил, я крен над лесом на выходе из пикирования, чтоб быстрее к ведущему пристроиться, и угодил под зенитки. Шарахнули они по мне, да так, что клочья от правого крыла полетели. Самолет чуть на спину не опрокинулся. Ручка управления чугунной стала. Еле вытащил машину из крена и с наборчиком высоты потянул домой, подальше от разъяренных погромом немцев, но чихнул мотор разок, другой – и наступила тишина. Быстро перекрываю бензокран, обесточиваю самолет и мчусь как угорелый прямо на лес – больше-то некуда. Перед носом – брызги веток, щепок. Тяжелой бронированной машиной крушу все подряд. Выскакиваю на какую-то просеку, шмякаюсь фюзеляжем оземь. Открываю фонарь и вижу: мой самолет, будто воробей, ощипанный, ни крыльев, ни хвоста. Не успел в себя прийти, как в глазах потемнело от удара по голове.
Очнулся от гортанной речи и пинка под ребра: плен! Сорвали с меня награды, петлицы и били, как по чурбану, коваными ботинками, прикладами до тех пор, пока опять сознание не потерял. Очнулся в бараке среди пленных наших солдат. Потом – землю ворочал на аэродроме.
Наконец бежал я. Вооружившись трофейным автоматом, пистолетом да парой гранат для верности, двинулся вечерком в свою деревню. Часа два колесил по оврагам, пока не вышел к окраине. Долго я думал, с чего бы начать? Тут меня осенила хорошая мысль, что если забраться на чердак к Гудку? Он живет напротив нас, и в детстве мы часто лазили туда за голубями прямо по бревенчатым выступам на углах хаты. Гудок – это прозвище одноногого, темного, не любившего Советскую власть, мужика. Ногу он потерял в Первую мировую войну, но не на поле битвы, а за мародерство и спекуляцию (его сбросили с поезда солдаты).
В общем, прокрался по потолку к сеням и лег в теплое душистое сено прямо над дверью в хату. Она вскоре приоткрылась, на меня пахнуло сивушным запахом самогона, раздался знакомый голос Гудка – пьяный, грубый. Спрыгиваю с чердака – и в хату. За столом в обнимку с сыном Гудка восседает моя родная тетушка. Тетка Нюра, жена Гудка – на лавке у загнетки.
– Есть немцы в доме? – спрашиваю я.
– Полно, полно, Алеша. А родители твои… Родителей нету.
Потом узнал, казнили их. В доме теперь немцы живут. Я туда – гранату…
Вернулся сюда через четыре года. Все прошел, что выпало каждому на войне. Одно плохо: ранений было много и летать больше не пришлось.
Вернулся и запил. Да так, что люди при встрече отворачивались, до того надоел всем. Деньги кончились. Решил пошарить у тетки в погребе, знал: что-то она там прятала. Раскидываю землю, вытаскиваю за ржавую ручку солидный сундук. Открываю крышку и ахаю. Чего же только там нет! Только бы вытянуть сундук на поверхность! Не верю еще в свое счастье, как вдруг вижу лезвие лопаты над собой. Искаженное злобой лицо тетки Аксиньи. Закрыв голову рукой, сбиваю с ног «дорогую» тетушку. Она зашептала молитвы. А я ее – лопатой…
Припечатали мне двадцать пять лет. Как говорится, не думал, не гадал, а приехал в Магадан, где содержались власовцы, полицаи. Но ни на минуту не покидала дерзкая мысль бежать. К побегу готовился два года.
Даже пришлось прикинуться дезертиром, чтобы быть в друзьях у подонков.
В одну из глухих темных ночей под седьмое ноября жизнь в лагере взорвалась. Дрались два отряда: власовцы и полицаи. Вмешалась охрана. Пурга завывала такая, что забора в пяти метрах не видно.
Мы уходили быстро, налегке, след в след, строго по росту. Вел группу богатырского телосложения, весь в шрамах, страшный на вид, прихвостень эсэсовцев Кабан. Мое место было в середине. Замыкающим был Хорь – хитрый, трусливый полицай из Винницы.
Когда мы приблизились к месту, где река Кава крутым поворотом уходила на север, надо было принимать решение: следовать ли на берег Охотского моря или обойти по реке северным путем по распадкам и стойбищам оленеводов. Кабан пер напропалую: только по стойбищам, там тепло, пища и женщины. Мы с Хорьком стояли на другом: идти вдали от людей, голодными, но свободными. И когда дело дошло до потасовки, голову Кабана пришлось разбить о камни.
Тут случилось такое, что бывает раз в тысячу лет. Иду я на возвышение солки и вдруг, чудеса, вижу номерной знак самолета! С огромным интересом ворочаю обломки. Это ТБ-3! Добираюсь до пилотской кабины сквозь разломы, провода, сгнившие тюки. Экипаж на месте. Трогаю командира – недвижим, мерзлый, словно глыба. То же – с остальными. Достаю револьвер из целехонькой кобуры командира, смотрю документы – все цело.
Надо же так сохраниться! Запись у штурмана: «НЗЗОО, Т-8.17 – сильное обледенение». На титульном листе задания – май 1942 года. Почти 10 лет просидели люди в кабине мертвыми. Как же все сохранилось?
Смотрю на вершину сопки и вижу страшный след камнепада почти отвесной скалы до обломков самолета и ниже, по уже пологому склону мыса Лисянского. Вот в чем дело! Долгое время, очевидно, самолет лежал во льду на вершине сопки, а потом вместе с ледником свалился вниз со скалы.
Дня три мы пировали на месте катастрофы. Экипаж отгородили металлом и камнями, сделали все, чтобы зверя не пробрались сюда. Припаслись, чем только смогли: шоколадом, спиртом, спичками, солью, всем необходимым. Да, крупно нам повезло. Помянули экипаж по русскому обычаю и двинулись дальше. В поселке Иня жили все лето. Прохладные туманы и раздолье тихой жизни совсем было убаюкали нас, но участковый в одной из пьянок потребовал наши документы. Тут-то пришлось спохватиться и заняться делом. Подобрав более или менее похожих на себя косарей, узнав их подноготную, напоили их так, что, забрав документы, отправили в Охотское море…
Позже я избавился от Хоря, никто другой не узнает, как все произошло. Я спал спокойно.
В один из ясных морозных вечеров взобрался на очередную высокую сопку, увидел пляшущие огоньки внизу у прибрежного припая. Тихо, с предосторожностью, обошел все домики поодаль, долго колебался и решился, наконец, по обычаю постучать в крайний домик. На стук никто не ответил. Устроившись на топчане, просматриваю газеты месячной давности и напряженно вслушиваюсь в шаги и шорохи за окном. Так и уснул, никого не дождавшись. Утром в клубах пара примчалась оленья упряжка – приехал начальник метеостанции с женой и тремя сыновьями. Что-то знакомое мелькнуло в облике этого человека. Вот он повернул к освещенному окну изъеденное оспой лицо. От неожиданности я покачнулся и чуть было не вскрикнул: «Зоткин!». Он, точно. Но почему фамилия у него другая? Зоткин старше меня лет на шесть. Жили они на отшибе деревни, бандитами были отпетыми. Не один десяток хороших мужиков сгинул от их рук в глиняных ярах. Революция им была ножом в сердце. До самой войны наводили они ужас на все деревни. Стреляли по окнам, жгли амбары, колхозное имущество. Трех братьев Зоткиных вместе с отцом загребли чекисты, а младший с дедом – как в воду канул. Всплыл, оказывается, волчонок аж на краю земли.
Весь день я ходил словно в омут опущенный. Сердцем чувствовал: эта встреча станет роковой для одного из нас. Так и случилось. Только вместе с Зоткиным, который узнал меня, пришлось уложить еще двоих…
Потом была еще одна трагическая встреча – с начальником милиции Аяна Булкиным. Не помню, каким образом грохнул выстрел. Булкин, схватившись руками за голову, не выпуская из рук револьвера, рухнул. «Все, – сказал я себе, – ни одной смерти больше, точка»…
Хабаровский краевой суд приговорил его к высшей мере наказания.
Николай Шуткин
АВИАКАТАСТРОФЫ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ
Тех. редактор Н. А. Картавцева
Художник Г. М. Ускова
