В палату вошел лечащий врач с сестрой — начался утренний обход. И акация будто бы проснулась: зашелестели листья, закачались тоненькие ветки; стая севших на акацию воробьев загомонила, засуетилась, заверещала, нарушая покой раненых. Няня шугнула их, и воробьи улетели, а спустя немного на подоконник опустился голубь-сизарь, крупный, нахохленный. Заглянул в палату, сделал один шаг, другой, настороженно замер.

— Гулю, гулю, — позвал его лежавший ближе всех к окну раненый. — Есть захотел? Посиди немного, вот принесут завтрак — и тебе чего-нибудь перепадет.

— Прожорливая, бесполезная птица, — отозвался второй раненый. — Раз его покормили, так он теперь каждый день повадился. А ну кыш отсюдова!

— Пусть посидит, — вступилась за голубя санитарка. — Глядишь, весточку кому-то принес, можа, тебе самому письмецо али привет.

— А твои как дела, герой? — вывел его из задумчивости голос врача, остановившегося у кровати. — Голубю завидуешь? На то он и птица… И твои дела не так уж плохи, температура спала, почти нормальная, значит, скоро танцевать будем. — Он откинул простыню, распахнул ворот рубашки, приложил к груди фонендоскоп. Послушал. — И сердце работает как часы. Так что радуйся, пилот.

К врачу подошла сестра и что-то шепнула ему на ухо.

— Какая невеста? — недовольно изогнул брови доктор.

— Вот его, — кивнула на Александра девушка.

— У тебя есть невеста? — не то сердито, не то насмешливо уставился на него врач, а Александр никак не мог взять в толк, о чем это они. Ирина? Но как она могла здесь оказаться? Второй год она живет в Москве и о том, что он стал Тумановым, не ведает, не гадает. Рита?! От этой мысли сердце так радостно застучало, что, кажется, даже голубь услышал его и вспорхнул с окна. Нет. Рита призвана на службу, и, даже узнай она, что он ранен, ее не отпустят.

— Что же ты молчишь? — спросил врач. — От радости в зобу дыханье сперло? — И повернулся к сестре. — Ну что ж коль невеста, я думаю, надо разрешить. Только после обхода.

Александр от нетерпения кусал губы, прислушиваясь к каждому слову, к каждому движению врача, ожидая, когда он закончит обход. А тот будто нарочно подолгу задерживался у раненых, расспрашивал о самочувствии, о том, какие снятся им сны, обслушивал, общупывал, напутствовал, как малых детей.

Наконец он сложил истории болезней, передал сестре и, проходя мимо Александра, насмешливо подмигнул:

— Невеста — это хорошо! Здорово! Не забудь потом на свадьбу пригласить.

Рита появилась в проеме двери, как голубь на окне: глаза широко раскрыты, недоверчивы и настороженны, полы накинутого на плечи белого халата, приподнятые локтями, похожи на приготовившиеся к взмаху крылья. Она взглядом искала брата, и столько в этом взгляде было страдания, мольбы, надежды, что веки Александра набухли слезами, и он не выдержал, протолкнул сквозь сжатое спазмами горло еле слышное:

— Рита!

Она услышала его и, еще не рассмотрев, кинулась на голос.

Голубь хлопнул крыльями и шарахнулся с окна.

— Ну вот, я ж сказывала, вестку кому-либо принесет, — кивнула вслед голубю няня. — А тут даже не вестку, а родного человека.

Рита целовала его в губы, щеки, лоб, подбородок; улыбалась, а слезы бежали по щекам. Александр снял с ее головы пилотку, гладил по коротко подстриженным волосам и успокаивал:

— Ну что ты… что ты… Видишь, я жив, врач обещает скоро выписать, — приврал он. — Так что все хорошо.

Рита, кажется, поверила ему, вытерла глаза. Вопросительно окинула взглядом укрытое одеялом его туловище, спросила:

— Куда тебя?

— В ноги. Не очень, — поспешил он заверить. — Все цело.

— А в полк сообщили, что тяжело ранен. — Она испытующе посмотрела ему в глаза.

— Ну, само собой, — перешел он на веселый тон. — Все-таки в обе ноги и, если честно, и позвоночник зацепило.

— Тебе больно шевелиться?

— Есть малость. Но уже лучше, — снова заспешил он, заметив, как омрачилось ее лицо и посмотрела она на него с пронзительной жалостью. Надо было как-то разогнать промелькнувший в ее глазах хоровод невеселых мыслей, и он спросил: — Как дела в полку? Тебя кто отпустил?

— Меньшиков, разумеется. Тебе привет передавал, сказал, что ждет тебя. Он и на связной самолет меня устроил, и приказал начпроду продуктов тебе выделить. Я сахару тебе привезла, печенья…

— Кормят здесь неплохо, — перебил он ее, стараясь разговором заглушить вернувшуюся боль в пояснице, отдававшую в виски ударами противных тупых молоточков. — Хорошо, что врач пустил тебя. А как Гордецкий?

— Летает почти каждую ночь. Теперь полк больше ночью летает. Самолетов мало осталось. — Она заглянула ему в глаза и, увидев в них муку и не поняв, чем она вызвана, тоже поспешила перевести разговор на другое: — Ирина что-то молчит. Может, тоже ушла в армию, ведь она в Институте иностранных языков училась. Тебе хотел написать Гордецкий, а потом говорит: «Зачем писать, когда ты все на словах передашь?» Жалеет, что без тебя летает… — Дмитрия Тарасова и его штурмана Бориса Еремина представили к званию Героя, а стрелков Сергея Ковальского и Бориса Капустина — к ордену Красного Знамени. Посмертно, — прервала она его размышления. — Экипаж Захарова тоже не вернулся…

— Я видел, как сбили его самолет, — сказал Александр. — По-моему, у самой земли кто-то выпрыгнул с парашютом.

— Говорят, все погибли. Петровский по нескольку раз опрашивал экипажи.

— А кто-нибудь видел, как взорвался мой самолет?

— Володя Гордецкий.

— А как я выпрыгнул?

— Нет, никто не видел. Все считали, что экипаж погиб.

Ранним утром, когда Меньшиков отправил два экипажа на разведку и бомбежку переправ через Днепр, с севера донесся гул артиллерийской канонады. Все, кто был на аэродроме (а там были многие), повернули в ту сторону головы, прислушались. Канонада не прекращалась. Еще накануне летавшие на боевые задания экипажи докладывали, что видели немецкие танки километрах в шестидесяти от Сак. Меньшиков по телефону доложил в штаб дивизии, просил назвать запасной аэродром на случай эвакуации, за что получил серьезную взбучку: «Твои летчики либо от страха ориентировку потеряли, либо немецкие танки с нашими спутали, — гремел голос в трубке. — И прекрати паниковать. Когда поступит приказ эвакуироваться, тогда будешь готовиться к перелету. А пока выполняй то, что от тебя требуют».

Полковник, был явно не в духе, и убеждать его в опасности не имело смысла. Меньшиков отдал приказ все ценное имущество упаковать и распределить по самолетам и автомашинам; держать все в готовности к отправке в тыл.

И вот артиллерийская канонада подтвердила правильность его решения. Пора бы давать команду самолетам взлетать, а автомашинам трогаться в длинный путь к Керчи — другие дороги все перерезаны, — но комдив молчал.

Взрывы усиливались, приближались… Похоже, бой идет где-то километрах в двадцати. А если так, то немецкие танки могут появиться здесь через час; тогда поздно будет «готовиться». И Меньшиков решил еще раз напомнить начальникам о своем существовании, спустился в землянку.

На этот раз полковник выслушал его терпимее.

— Хорошо, ждите, — сказал холодно. — Сейчас я свяжусь с командующим и выясню.

Прошло пять минут, десять, двадцать. В землянку набилось более десятка командиров и начальников служб, все с нетерпением ждали команды на эвакуацию.

— На севере громыхает все сильнее, — войдя на КП, сказал комиссар полка майор Казаринов. — Надо хотя бы семьи оставшиеся отправить.

— Громыхает не первый день, — возразил капитан Петровский. — А сегодня ветер оттуда.

— Пахнет не ветром, а порохом. Как бы потом поздно не было, — возразил Казаринов.

— Приказ был только один: ни шагу назад. Крым удержать во что бы то ни стало, — категорично напомнил Петровский.