Летом 1917 года поезда в России ходили по расписанию “когда у машиниста есть свободное время”, и путешествие Клима Рогова немилосердно затягивалось. Три месяца назад он выехал из Аргентины, пересек Тихий океан, но все никак не мог добраться до Нижнего Новгорода.

А ведь коллеги из редакции газеты La Prensa[1] предупреждали его, что это безумная затея – возвращаться на родину в такое время! Россия безнадежно увязла в войне с Германией, экономика ее развалилась, а царь отрекся от престола. Новое Временное правительство управляло страной не больше, чем восходом и закатом солнца.

В Нижнем Новгороде Клима ждало большое наследство, и терять его было глупо – тем более, что большая журналистская слава не приносила ему особых доходов.

Он не был в России десять лет. Волновался, приглядывался, морщился: «О, черт… черт…», когда видел загаженные полустанки и неграмотных солдаток, приходивших узнать о положении на фронтах.

На каждом углу митинг, на каждом заборе – плакаты, где ярче всего – слово «долой». И тут же восхитительный запах сосновых лесов; вокзальные часы, играющие «Коль славен наш Господь в Сионе»; девочка, принесшая туесок крыжовника: «Купите, дяденька!» Сколь драгоценно было все это!

Однако Клим едва сдерживал нетерпение: ему хотелось не столько поскорее приехать в родной город, сколько покончить с делами и убраться из России. Он физически ощущал разливающуюся в воздухе тревогу.

После революции солдаты полками снимались с фронта, переделывали винтовки в обрезы и отправлялись по деревням – делить помещичью землю. Денег у них не было, и они промышляли грабежом, так что Климу приходилось держать ухо востро.

Его все принимали за иностранца: светлый костюм, лицо по-актерски бритое, по-южному загорелое, нерусская стрижка с длинной челкой. Пока ему удавалось забалтывать дезертиров: если они совались к нему в купе, он рассказывал им об Аргентине – стране, о которой они даже не слышали. Когда в России лето, там зима; жители – эмигранты, говорящие на испанском языке. Приезжим поначалу несладко, но Аргентина – это одно из богатейших государств мира, так что выбиться в люди можно.

В Самаре поезд в очередной раз встал – путейцы требовали отставки какого-то министра. Клим уже не знал, то ли ему смеяться над своей невезучестью, то ли раздобыть револьвер и угнать паровоз.

Сидеть на вокзале не имело смысла и, погрузив чемоданы в пролетку, он отправился к пристаням – до Нижнего Новгорода можно было добраться по Волге.

На его счастье у причала стоял трехпалубный красавец «Суворов», следовавший вверх по реке. Пары уже развели, но милиционеры с красными нарукавными повязками не пускали пассажиров на пароход.

Бабы, нагруженные корзинами и коробами, ругались:

– Чего народ зря томите? У нас билеты куплены!

– Мешочника одного ловим, – лениво отвечал милиционер и сплевывал на землю. – Он, сукин сын, спекулировал на базаре.

Бабы сразу притихли: каждую можно было арестовать за то же самое – у одной наверняка мука в коробе припрятана, у другой – сахар. “Завышать цены” на базарах категорически воспрещалось. А как их не завышать? В стране инфляция – не будешь же торговать себе в убыток!

Клим покосился на милиционеров – сопляки, мальчишки, записавшиеся в «силы правопорядка», чтобы не идти на фронт.

Он решительно протолкался вперед:

– Где ваш начальник?

Получив три рубля, представители власти подумали и решили, что мешочник прячется в другом месте.

– Мерси и добро пожаловать в революционную Россию! – сказал главный милиционер и крепко пожал Климу руку.

Взятка как была, так и осталась волшебным ключиком, который открывал в России любые двери.

Шумя гребными колесами, «Суворов» медленно разворачивался. В каюте было душно, пахло мылом и нагревшейся на солнце клеенкой; солнечные блики дрожали на стене.

За десять лет ничего не изменилось на волжских пароходах: диван, койка, застланная красным шерстяным одеялом, привинченный к полу столик, на стене – лампа под матовым колпаком.

Клим повесил пиджак на спинку стула. Слава богу, поехали. Люди с ума сошли: каждый страдает от тыловой неразберихи, и каждый вносит в нее свою лепту – кто бастует, кто грабит, кто взятки вымогает.

Мальчик, приставленный к пассажирам первого класса, принес чай. Все как раньше – серебряный поднос, подстаканник с гнутой ручкой, долька лимона на блюдце… Только не было больших золотистых сухарей с миндалем: Временное правительство объявило хлебную монополию, и все мучные изделия тут же пропали.

Клим запер за мальчиком дверь. Ему показалось, что за стенкой кто-то дышит, как собака в жару. Прислушался – вроде ничего, кроме шлепанья плиц по воде. Он вернулся к столу и взялся за газету.

И все-таки вот оно: судорожное дыхание, шорох… – в стенном шкафу кто-то прятался. Клим встал, распахнул дверцу и замер от удивления: внутри на мешке сидел татарский хан: маленький, со всклокоченной бородой; в трясущихся руках – крохотный перочинный нож.

– Зарежу! – сказал он придушенным голосом.

– Чаем оболью, – пообещал Клим. – Вылезайте отсюда!

Хан смутился.

– Извините, Христа ради… Милиционеры, гады, чуть не поймали… Я в каюту сунулся – тут никого не было… Не знал, что вас сюда подселят.

Ему было лет сорок пять. На голове – засаленная тюбетейка, под ватным халатом – френч с распахнутым воротом. Под ним розовая рубаха. Далее шли златые цепи, шнурки и веревочки.

– Почему милиция за вами гналась? – спросил Клим.

– Сапоги хотела снять, а я не дался.

Сапоги у него действительно были хорошие: за такие можно угодить под арест – для выяснения личности и конфискации имущества.

– Я управляющим служу на графском заводе, – пояснил хан. – У нас в Нижнем Новгороде запчастей не добыть, все производство на оборону работает, вот и пришлось к одному скупщику-татарину ехать. Заодно и для себя кой-чего приобрел. – Он поднял полы халата, показывая обновки.

– Вы из Нижнего? – удивился Клим.

– Ну! Григорий Платоныч Купин – не слыхали?

Хан оказался не ханом, а мещанином с Ковалихи.

Вскоре мальчик-слуга принес в каюту еще один стакан чаю.

– Наш город – самый что ни на есть первый в России! – громко хвастался Григорий Платонович. – Три пивоваренных завода, один мыловаренный. К нам из Риги семь фабрик эвакуировали – от немцев подальше. А Сормово наше знаете? Паровые котлы новейшего образца! – Он выкрикивал каждое название как на аукционе. – Большая Покровская освещается электричеством, городской театр – роскошнейшее здание, на главных улицах имеется асфальт для удобства пешеходов.

Клим улыбался: знакомые с детства слова, нижегородская торговая привычка рекламировать все что ни попадя. Узнаю, узнаю «карман России»!

– Как Нижегородская ярмарка?

– Самая большая в мире, – заверил Григорий Платонович, – два миллиона посетителей за сезон! Правда, это до войны было.

Он похвалялся даже купцами, разбогатевшими на военных подрядах:

– Строимся, милостивый государь! Вот приедете в Нижний, у вас чемоданы из рук попадают от восторга – таких домов наворотили! Везде фонтаны, оранжереи… Вы где остановитесь? Я вам чудные номера могу порекомендовать: как раз на Ярмарке, пока она не закрылась до следующего года. Справа электротеатр, слева просто театр, напротив – ресторан с музыкой.

Клим покачал головой.

– У меня собственный дом на Ильинке – наискосок от Мариинской гимназии. Я наследство еду получать.

Григорий Платонович поперхнулся и долго кашлял, вытаращив глаза.

– Вы не сынок ли окружного прокурора?

Он посмотрел на Клима и на заграничные чемоданы на полке.