– А вас ведь давно поджидают! Народ все мучается – кому достанется папашенькино богатство? – Голос его стал крайне учтивым: – Вы, стало быть, из самой Аргентины добирались? Как там изволили поживать?

Клим пожал плечами:

– Работал журналистом в газете. Из адвокатской конторы письмо прислали: душеприказчик отца, некто доктор Саблин, просил приехать и принять имущество.

– Знаем мы этого Саблина! – вскричал Григорий Платонович. – Он в прокурорском доме два этажа снимает. Папенька ваш – Царствие ему Небесное! – в отставку подали и начали дела крутить. Очень разбогатели! А как узнали об отречении царя, так с ними удар и сделался.

Клим слушал его в удивлении.

– Откуда вы все знаете?

– Моя графинечка с Саблинской семьей дружит: они то и дело друг к другу в гости шастают. Так что я о вас наслышан.

Григорий Платонович спохватился и изобразил на лице скорбь.

– А насчет папеньки – примите мои искренние соболезнования.

Климу было семнадцать лет, когда он сбежал из дому – с твердым намерением никогда не возвращаться. Он считал себя взрослым: подкручивал перед зеркалом едва пробившиеся усы, покупал папиросы «Графские» и торопливо курил за поленницей на заднем дворе.

В гимназии Клим давился варягами и гипотенузами, а латинские словари использовал исключительно для прикрытия – чтобы, схоронившись за ними, упиваться остроумным Марком Твеном.

У Клима было две жизни. В одной звучали веселые марши, исполняемые на фортепьяно, взлетали самодельные петарды и спасались пленные, попавшие в лапы врага во время налета на монастырский сад.

В другой жизни отец брал Клима в канцелярию и приобщал к делам: зачитывал вслух жалобы в Правительствующий Сенат и решения Кассационного департамента.

К прокурору то и дело стучались молодые помощники присяжных поверенных – вежливые, боязливые, с кожаными портфелями под мышкой и эмалевыми университетскими значками на груди. Отец говорил им, что Клим тоже поступит на юридический, непременно в Москве. Те уважительно кивали:

– Прекрасный выбор!

Клим слушал их, как преступник, которому грозит пожизненная каторга. Когда он заявил отцу, что не желает быть юристом, тот выдал ему тетрадь и заставил исписать ее латинским изречением Ego sum asinus magnus – «Я большой осел».

Шел 1907 год, только что отгремела первая революция, хотелось добиваться справедливости или с честью погибнуть на баррикадах. Клим не знал, что ему делать с собой. Мама умерла, все знакомые трепетали перед окружным прокурором – совета спросить было не у кого.

Клим с друзьями побаловались: ночью поменяли вывески на зданиях. На духовной консистории появилось «Распивочно и на вынос», на окружном суде – «Стриженая шерсть оптом и в розницу», на губернаторском дворце – банка пиявок с аптекарского магазина.

На следующий день преступники явились в гимназию как ни в чем ни бывало. Смотрели свысока на онемевших от восторга младшеклассников – слухи о происшествии уже разнеслись по коридорам. Душа надеялась на скандал с публикациями в газетах.

Приехал директор, вошел в класс. Все встали, грохнув крышками парт.

– Кто это сделал? – крикнул он и ткнул в первого попавшегося ученика: – Ты?

– Я.

Клим поднял руку:

– И я.

– И я, и я! – загремело по классу.

Это был бунт на корабле.

– Та-а-ак, разберемся! – пообещал директор и исчез.

Мальчишки вопили, подкидывали к потолку чертиков из жеванной бумаги и швырялись меловыми тряпками.

Дверь распахнулась от удара – такого сильного, что бронзовая ручка выбила из стены кусок штукатурки. На пороге появился окружной прокурор – мрачный и страшный, как инквизитор. За его спиной суетился директор. Бунт рассыпался в прах.

Отец отыскал взглядом Клима:

– Подойди.

Лицо его было бледно и спокойно. Клим молча приблизился, стараясь глядеть дерзко. Отец ударил его наотмашь по лицу.

– Домой! Немедленно!

Повернулся и вышел. Клим, зажимая разбитую ноздрю, поплелся за ним, чего потом долго не мог простить себе. Потрясенный класс глядел им вслед.

Клим давно задумывался о побеге.

– На каторгу пойдешь! – кричал отец во время ежедневных припадков. – Стой столбом, болван, когда с тобой разговаривают!

Вот это было невыносимее всего: он считал себя вправе ударить – и словом, и кулаком, – потому что смотрел на сына как на вещь, как на собственность. На службе отец был строг, но справедлив – по крайней мере, считал себя справедливым; с прислугой был отстраненно-вежлив, а Клим не получал и этого.

Иногда он пытался защищаться.

– Ну что ж, снимем тебя с довольствия, – бросал, не глядя, отец. Это означало, что не будет не только карманных денег, но и ужина.

Кухарка выдавала Климу хлеб и воду – как заключенному. Амнистия объявлялась только после прошения о помиловании.

Клим ненавидел отца затравленной бессильной ненавистью. Надо бежать, но куда? как? В городе нельзя оставаться – вернут: папеньку каждый квартальный надзиратель знает. В Москву, к маминой сестре? Там в первую очередь будут искать. Денег – пятнадцать рублей, добытых через преферанс. Сказал бы кто отцу, что Клим в карты играет…

Преферанс, может, и прокормит. Но одно дело – играть для развлечения, а другое – жить картами, куда-то ехать, где-то снимать угол.

Горничная тихонько постучалась в комнату Клима.

– Папенька зовет. Сердитый – спасу нет!

В кабинете – сборники законов до потолка: кожаные переплеты, тусклое золото. В углу старинные алебарды, на стене – рапиры и эспадроны, трогать которые запрещено. У стола – высокий темный человек в форменном мундире, застегнутом на все пуговицы.

– До конца учебного года никаких гулянок, никакого театра, никаких приятелей. Теннисную ракетку – в печь.

– Я не…

– В печь, я сказал!

Отец вытащил из шкафа здоровую, как надгробие, книгу.

– А чтобы тебе, сын мой, было чем заняться, вот Уголовное уложение с комментариями. Выучи – чтобы от зубов отскакивало. Ослушаешься – отправлю в солдаты. Иди.

Клим вернулся к себе, швырнул книгу под кровать.

Альпийский мешок, в котором когда-то привозили с дачи яблоки, смена белья, теплый свитер и купленная на базаре трубка, похожая на ту, что курил Шерлок Холмс. Клим огляделся – что еще взять? Ничего. Все в этом доме было куплено на чужие проклятые деньги.

Без аттестата зрелости, без паспорта, с несколькими рублями в кармане он сел на пароход, следующий до Астрахани.

Во время обеда Клим велел подать себе коньяку. Отогрелся, вздохнул свободнее. На палубе встретил студента в черном пальто и фуражке с синим околышем. Тот подумал, что Клим тоже студент – за последний год он так вырос и раздался в плечах, что его многие принимали за взрослого.

– Вы куда едете, коллега?

– В Астрахань. А вы?

– В Тегеран. У меня папенька служит в посольстве.

За время плавания Клим и Игорь (так звали студента) подружились. Отчаянно флиртовали с барышнями, задирали конкурирующую фирму – двух угрюмых юнкеров; напивались в буфете так, что звездное небо вертелось перед глазами. Благоденствовали, пока не познакомились с шулером, который обчистил их до нитки.

Из Астрахани Игорь отправил родным письмо, в котором просил выслать денег. «Со мной едет товарищ – ему тоже хочется посмотреть Персию», – добавил он. Пока не пришел ответ, они жили в кухне при постоялом дворе. Хозяйка не брала с них платы, но заставляла лепить пельмени – по две тысячи штук на брата. Там же, болтаясь среди спившихся рыбаков, беглых солдат и персидских торговцев, они одновременно заразились тифом.

Приехала мать Игоря – бойкая, сильная дама, способная вызывать бурю. Она выходила их, а потом привезла в расплавленный от жары Тегеран.

– Смотри, смотри! – ахал Игорь, подпрыгивая на сиденье коляски.

Мечети, древние стены, торговцы с крашеными рыжими бородами, женщины, завернутые в черное до самых глаз…