Только что прогудел фабричный гудок. Рабочий день кончился. Рабочие не торопились домой, как обычно. Они собирались группами, останавливались и что-то горячо обсуждали. И вот тут я в первый раз услышал незнакомое мне слово: «война».

Мы, мальчишки, вышедшие навстречу отцам, подхватили это слово и разнесли его во все концы фабричной слободы.

Сломя голову ворвавшись в квартиру, я крикнул:

— Мама, война! — и никак не мог понять, почему мать вдруг заплакала.

Было мне тогда пять лет. Мой отец работал механиком на льнопрядильной фабрике «Двина», неподалеку от Витебска. Он с трудом кормил семью из пяти человек, а когда началась война и отца забрали на фронт, жить стало совсем плохо. Мать с утра до поздней ночи не отходила от швейной машины, а мы, дети, помогали ей, чем могли: убирали комнаты, стряпали, мыли посуду, а весной ходили на Двину, ловили жерди и бревна — запасали на зиму дрова.

За городом устроили военный аэродром. Когда удавалось удрать из дому, я с ребятами мчался в поле, к аэродрому — играть в летчиков.

Проснувшись как-то ночью, я увидел в комнате обросшего солдата с котомкой за плечами. Это отец возвратился из германского плена. Дни были голодные, а отцу кто-то сказал, что в Сибири, за Красноярском, много хлеба.

По пятам удиравшего Колчака мы пробирались в Сибирь, в село Соколовское, Канского округа. Сибирь нас встретила крепкими снежными морозами и… голодом.

Отец пробыл четыре года в плену и рассказывал много интересного. Я слушал внимательно, стараясь не упустить ни одного слова.

Незнакомые города, огромные здания, пароходы, машины, жизнь, не похожая на нашу, — все это рождало во мне множество вопросов. На многие из них отец не мог ответить. Меня потянуло к книге. Читал я без разбора все, что попадалось под руку, лишь бы как можно больше узнать о таинственных для меня странах и городах, про которые рассказывал отец.

В 1924 году я вступил в комсомол, а еще через год оставил семью и уехал в Красноярск. Здесь я сразу же поступил на работу. Мне было 16 лет, но выглядел я значительно старше.

Вначале я работал на спирто-водочном заводе. Здесь мне не понравилось, и я перебрался в железнодорожные мастерские. Работал молотобойцем, а потом котельщиком…

Шумная профессия — котельщик. Заберешься в котел, и такой идет гул в голове, что, кажется, ничего нет на свете, кроме тебя да этого гула. Ничего хорошего в этом нет, но мне тогда казалось, что работой котельщика я себя закаляю.

Нравилось, когда обо мне говорили:

— Костя крепыш-котельщик. Мускулы-то у него…

И я с гордостью выпячивал грудь и пружинил бицепсы.

Прошел год. Вечерних школ для подростков в Красноярске тогда не было, я не учился. Но зато продолжал много читать.

Постепенно стал читать с разбором. За год одолел несколько книг по биологии, механике и химии.

Все же оставалось и свободное время.

В 1926 году в Красноярске при Сибирском краевом отделении общества «Осоавиахим» организовалась секция авиационного спорта.

Многое вспомнилось мне, когда я шел записываться в эту секцию. Всплыли в памяти самолеты на аэродроме под Витебском, машины перелета Москва — Пекин, которые я видел над селом Клюквино. Самолет в воздухе был чудом, — его видели впервые. Я размечтался о замечательных машинах, летающих со скоростью ветра.

Работу в авиационной секции я начал с модельного кружка. Строить модели научился быстро. Хотелось взяться за какое-нибудь настоящее авиационное дело. Случай скоро представился.

В красноярском Осоавиахиме появился новый человек. Ходил он в кожанке, в крагах и в летном шлеме. Свою речь он то и дело пересыпал авиационными словечками и поговорками. Нам, подросткам, мечтавшим о полетах, он казался совершенством.

Вскоре мы о нем только и думали. Каждый из нас старался подражать ему в походке, в голосе, в манере разговаривать. Нам казалось, что этим мы хоть немного приближаемся к летному миру.

Летчик Павленко окончательно завладел нашими сердцами, когда где-то на складе нашел старый самолет типа «Ньюпор», — его, вероятно, убегая, бросил Колчак.

Заржавевший, покрытый слоем пыли в палец толщиной, полуразбитый самолет «Ньюпор» казался нам идеальной машиной.

В нашей авиационной секции занимались люди разных профессий.

Как только кончалась работа в мастерских, мы тотчас же отправлялись в сарай и под руководством Павленко чинили «Ньюпор».

Работой увлекались так, что иной раз спать не ложились. Но так велико было желание вдохнуть в самолет жизнь, что на усталость никто не жаловался.

Наконец мотор ожил, — сделал первые обороты. Работал он плохо, чихал и кашлял. Но мы впервые так близко наблюдали дышащий мотор и думали, что лучше его нет в мире.

На следующий день, сразу же после работы, мы вывели самолет из полуразвалившегося сарая (он назывался у нас ангаром) и приступили к занятиям…

Наступал вечер. Пустели улицы. Город затихал. Далеко разносились хрипы и шум нашего мотора. У импровизированного аэродрома собиралась толпа любопытных. Наблюдали издали. Редко кто отваживался подходить близко, — а вдруг да взорвется или выстрелит!

Мы вели себя, как заправские летчики.

Павленко или кто-нибудь из ребят подходил к винту и громко, так, чтоб слышно было зрителям, начинал аэродромную перекличку:

— Контакт!

Сидящий в кабине так же громко, точно ему приходилось перекрикивать гул десяти моторов, отвечал:

— Есть контакт!

— Выключено.

И опять:

— Контакт!

— Есть контакт!

— Выключено.

Повторялось это до тех пор, пока моторчик не начинал работать.

На этом самолете я познакомился с работой ножного управления, ручкой, элеронами, а потом научился и рулежке.

Заводили мотор, и самолет бежал по земле метров 100–150, а затем разворачивались, и самолет шел обратно. Летать он не летал. Управлять самолетом никто из нас не умел, а если бы кому-нибудь в голову и пришло такое дерзкое желание, то он все равно подняться бы не мог. Мощность мотора была очень мала. Но однажды, каким-то чудом, Павленко оторвался от земли на рост человека и пролетел так метров 70 — 100. Мы об этом потом разговаривали целый месяц.

Бывало и так, что сколько мы ни бились, а мотор не работал. Тогда среди собравшихся поглядеть на нашу затею раздавались смех и шутки. Нас это удручало, пожалуй, даже больше, чем капризы мотора.

Подходила осень. Вечера становились короче и прохладнее. Рано опускался белый туман. Зрителей на аэродром собиралось все меньше и меньше. Даже мальчишки перестали бегать.

Вместе с первым дуновением холодных ветров мотор самолета стал все чаще капризничать. В иной вечер никакие наши ухищрения не могли заставить его работать.

Мотор отдал нам последние дни своей жизни и больше уже ни на что не был годен.

Скрепив самолет покрепче, мы подкатили его к городскому саду и водрузили на входных воротах. Так необычайно закончил свою жизнь старый «Ньюпор» — наш самолет.

В 1926 году, осенью, я подал заявление в летную школу. Началось хождение по комиссиям. Каждый врач, выслушивавший и выстукивавший меня, казался личным врагом.

Думалось, что все врачи, — а их было много, — точно сговорившись решили меня забраковать.

Как я ни пыжился, ни вытягивался, все же меня действительно забраковали. Седенький старичок особенно долго выслушивал мое сердце и нашел в нем глухие тоны.

— Дело поправимое, — сказал он, точно оправдываясь. — Пройдет год или два, вы подрастете, окрепнете, и вас примут в летную школу.

Грустный я возвращался домой.

Однако надежды на поступление в школу я не терял. По совету врачей, серьезно взялся за спорт. Занимался легкой атлетикой и боксом. Во-время ложился спать, во-время вставал. По утрам обтирался холодной водой. Я готов был многое сделать, лишь бы поправить свое сердце.