— Что с тобой, детка? Не больна ли ты? Ты плохо выглядишь. Может быть, позвать доктора?

— Нет, я здорова.

— Что же случилось?

— Я хотела вам, папа, сама сказать. Только мне ужасно трудно говорить. Обождите, я сейчас скажу! Со мной случилось ужасное. Я, вероятно, погибну.

Жанна расплакалась. Господин Ней не на шутку взволновался. Мало ли что может случиться с молоденькой девушкой в этой дикарской стране? Жанна вчера гуляла одна, домой вернулась поздно, заперлась, не вышла даже к вечернему чаю. Что это все значит?

— Папа, вы должны меня понять! Я сама не знаю, как это случилось. Я кажется… люблю!

— То есть как это «любишь»? Да ты сама понимаешь, что ты говоришь? Отвечай мне! Ты сделала какую-нибудь глупость?

— Я ничего не сделала. Но я говорю вам: я люблю. Это ужасно! Я могу теперь все сделать!

— Я тебя не о том спрашиваю. Ты не понимаешь? Как бы это сказать… Ну, например, он тебя целовал?

— Один раз, руку.

Господин Ней сразу успокоился. Он даже повеселел. Нелегкое дело одинокому вдовцу воспитывать дочь, к тому же здесь, в этой варварской стране. Но хорошо, что все так кончилось! Утешенный родитель даже начал насвистывать нечто игривое из «Кармен». А Жанна все плакала. Взглянув на дочь, господин Ней вспомнил ее слова и снова рассердился:

— Изволь бросить эти флирты с дикарями! Вот приедем в Париж, тогда… Кто он, этот нахал?

— Он? Он был студентом, а теперь… теперь он…

Нет, этого Жанна не могла выговорить! Целый час господин Ней пытал ее, но не мог ничего добиться.

— Может быть, он нищий? Ведь теперь здесь даже порядочные люди стали нищими. Почему ты не отвечаешь мне? Ты хочешь убить меня своим упрямством! Что же он — вор?

— Нет! нет! Папа, вы не должны на меня сердиться! Но он… он большевик! Нет, не говорите, он не преступник, он другой большевик, хороший!..

Этого господин Ней уже никак не мог вынести. Его лысина красноречивей хрипа и одышки говорила, что он может сейчас умереть. Неблагодарная дочь! Он встал. Задыхаясь, он расстегнул жилет. Он походил на героя античной трагедии. Он готов был уже проклясть свою дочь, когда вдруг, опомнившись, сообразил: ведь она просто дурочка! Ну, поцеловал разок руку — это еще не беда. Накричать хорошенько, и все мигом пройдет.

И господин Ней начал не кричать, но реветь, так что задрожали все японские вазочки сбежавшего в Константинополь караима Сарума:

— Он хочет тебя обесчестить! Ты понимаешь это? Как простую горничную.

— Нет, неправда! Он меня тоже любит. Он может стать моим мужем.

Здесь господин Ней не удержался: выявляя страшный сарказм, он неестественно, по-оперному захохотал. Лысина его уже начинала лиловеть, и приходилось серьезно опасаться за его здоровье.

— Мужем? Скажите! Да разве большевики могут быть мужьями? Это не мужья! Это… это… верблюды! Это хуже верблюдов — это апаши[54]! Я тебя запру! Пусть только он попробует нос сюда показать. Я его арестую! Я его повешу! Я его…

Осталось невыясненным, что еще собирался сделать с наглецом возмущенный отец. Слуга Ваня уже давно стучался в двери кабинета, но рык господина Нея покрывал все прочие звуки. Рык этот доходил и до приемной, где некий посетитель, слыша его, от страха зяб: казалось, что в доме не член французской миссии, а абиссинский лев. Наконец Ваня, которому стучать надоело, приоткрыл дверь, и в щель пролез его насмешливый носик. Этот носик и оказался общим благодетелем: он прервал тяжелое объяснение, а может быть, спас господина Нея от удара. Ваня почтительно подал своему хозяину визитную карточку, на которой было приписано карандашом: «По крайне важному и секретному делу».

У дверей кабинета Жанна столкнулась с посетителем, который был не кем иным, как Халыбьевым, кое-как принаряженным и только что выбритым. Встреча на обоих произвела хоть и разное, но равно сильное впечатление. Жанна подумала: какая отвратительная физиономия! И эта бородавка на щеке… Брр! Конечно, такая оценка являлась несколько субъективной: Халыбьев, несмотря на бородавку, пользовался у многих дам успехом.

Халыбьеву, наоборот, Жанна понравилась: аппетитная девочка! Даже слезы и растрепанные волосы скорей умилили его. По мнению Халыбьева, известная взволнованность шла молодым женщинам, она делала их более соблазнительными.

На беду Халыбьева, встреча эта длилась не дольше секунды. Жанна быстро пробежала к себе.

Полчаса спустя, прощаясь с господином Неем, Халыбьев крайне развязно сказал:

— Я здесь видел очаровательную барышню. Это, кажется, ваша дочка?

— Да, это моя дочь.

— Может быть, вы как-нибудь представите меня ей?

Господин Ней раздосадовано кашлянул:

— При деловом характере нашего знакомства я нахожу это совершенно излишним.

Халыбьев уже шагал по набережной, а господин Ней все еще покашливал от возмущения. Здесь нет честных людей! У нас был Карно. Здесь только апаши и ни одного патриота. Такому субъекту я готов заплатить, если придется, даже хорошо заплатить, но знакомить его с Жанной… Нет, положительно надо скорей уезжать в Париж!

Халыбьев же, шагая по набережной, злился: нахал! Задирает нос! Девочка, правда, приятная. Конечно, такая дорого стоит: франки, валюта. А этот папаша кинет десяток «колокольчиков», и все тут. Паскуда! Все-таки большевики молодцы, лупят вовсю эту французскую сволочь. Лягушки! Мы им еще покажем, что такое Россия! А впрочем, лучше всего пробраться в Париж. Валюту достану. Тогда держись!.. Пожалуй, и этот папенька запоет по-другому. А девочка, слов нет, очень приятная, Но главное — деньги!

В кофейной Ахма-Шулы, которую легко было разыскать, на базарной площади по оригинальной вывеске, являвшейся не то названьем заведения, не то его девизом, а именно «Придержишь Конь», было весьма людно. Сам Ахма-Шулы, меланхоличный татарин, что ни минуту подносил к шипящим в очаге уголькам медный кофейник с крохотной головкой на аршинном хребте. Служанка, русская баба Феся, жалостно зевая, разливала чай. Имелись еще черствые булки и сальные чебуреки, по отзывам конкурентов начиненные собачьими хрящами. Когда вошел в кофейную богатый татарин, Осман Сейдуль, владелец лучших фруктовых садов в Отузах, Ахма-Шулы забросил всех гостей; он стал, ритуально покачиваясь, приготовлять из специально смолотых зерен и козьего молока «кофе по-султански». Все прочие посетители могли бесплатно вдыхать живительный запах напитка. Они так и поступали. Но даже это удовольствие не веселило их. Голоса, не слова, которых никто понять не мог, так как посетители заведения «Придержишь Конь» говорили по меньшей мере на пяти различных языках, нет, тембр голосов свидетельствовал о всеобщей огорченности. Тяжелые времена!

Татарин из деревни Козы издавал особенно грустные звуки. Это был тот самый татарин, у которого веселые гвардейцы, что жили в гостинице «Крым», реквизнули накануне бочонок вина. Но и коктебельские болгары имели все основания быть недовольными: их заставили свозить даром для военных нужд дрова. Грек из Арматлука жаловался на ингушей, которые говорят, что ловят каких-то «зеленых», а на самом деле только пугают греческих мам и жрут греческих кур. Отузские немцы педантично осуждали общий непорядок: винтовки сделаны не для того, чтобы среди бела дня стрелять в немецких молочных коров. Солдаты Фридриха Великого так не поступали! Что касается русских из Султановки или Насыпкоя, то они ни на что не жаловались. Потея от Фесиного чая, они или смачно ругались, или горько вздыхали. Было ясно, что им хорошо знакомы обиды этих разноязычных людей, но что ко всему у них имеется еще одна, главная и никакими словами не выразимая: наболело вот тут, где в точности, неизвестно, но очень наболело!.. Даже богатый татарин, похлебывавший знаменитый «кофе по-султански», и тот не радовался ни сладости, ни аромату напитка. Что ему кофе? Что ему все персиковые деревья Отуз, когда его единственного сына, ушедшего в горы к «зеленым», убили злые пришлые люди? Проклятые времена!