— Хорошо. Можешь спать в конторе. Встать нужно в семь, у нас клиенты бывают и в праздники. Пока что сиди здесь. Ты видишь? Мы веселимся. Мы встречаем Новый год. Ты тоже можешь веселиться.

Произнеся столь длинную речь, утомленный господин Ней проглотил еще одну улитку и впал в дремоту. Прежние отрывистые звуки икоты сменил размеренный храп. Провалившийся нос крутил свои усики и рассказывал на ухо Халыбьеву похабненькие анекдотцы. Халыбьев вкусно смеялся. А Габриель? Габриель была счастлива: наконец-то добрый принц с ней. Как собачонка, она ласково жалась к Халыбьеву. Она попросила его налить еще один бокал вина.

— Кузина, я слышу, что вы добрая. Вы очень добрая. Вы как он. Вы как мой русский. Я не знаю вас, но я хочу погладить ваш лоб. Мне стыдно перед вами, кузина. Я слишком счастлива. Выпейте со мною за наше счастье.

— Великолепно. За счастье жениха и невесты. За процветание конторы частного розыска, — услужливо прогнусавил Гастон.

Она странная, она хорошая, подумала Жанна. Но он! Он ведь русский. Я его где-то видела. Где ж? Ах да, у папы. В тот день. Он низкий человек. Я не знаю, что он делал у папы, но он наверное делал что-то низкое. Бедная девочка! Она ведь слепая.

— Поцелуйте меня, кузина, — попросила Габриель.

Жанна подошла к слепой и хотела поцеловать ее в щеку. Но Габриель подставила для поцелуя глаза.

— Они у меня не такие, как у всех, — сказала она при этом.

И Жанна, целуя, шепнула ей:

— Они у вас лучше, чем у всех.

Халыбьев усмехнулся. Он все время жадно глядел на Жанну. Он-то сразу припомнил и дверь кабинета Альфреда Нея, и заплаканные глаза девушки. Вот это пташечка! Она стоит всех Тоннет. Халыбьев был пьян. Поэтому, впиваясь глазами в Жанну, в ее чуть приоткрытые губы, в смуглую шею, он еле сдерживался, чтобы не кинуться на девушку. Воспользовавшись тем, что Гастон на минуту вышел из комнаты, он подскочил к Жанне и мокрыми губами присосался к ее губам. Жанна не растерялась. Раздался сухой, короткий звук.

— Что это? Друг, куда вы ушли? Я печальна без вас! — воскликнула Габриель.

— Ваша кузина уронила книгу. Я встал, чтоб ее поднять.

Халыбьев старался остудить ладонью свою щеку.

— Злючка! Как ты ни злись, а будешь моей. Я тебя хочу, а раз я, Халыбьев, чего-нибудь захочу, так я уже своего добьюсь. Я тебя сглотну, пон-пон-пончик! — злобно крикнул он уже по-русски.

От его пьяного баса господин Ней зашевелил своими жирами и, стряхивая дремоту, удивленно пробормотал:

— Но, дорогой господин Халыбьев, почему же вы вдруг заговорили на вашем непонятном наречии?

— Я хотел этим обрадовать вашу племянницу. Она так долго жила в России. Ей, может быть, приятно услышать этот язык, связанный для нее со столькими воспоминаниями. Я говорил ей о доброте ее покойного отца.

Жанна не пыталась возражать. Молча прошла она в отведенный ей закоулок и легла на диван.

Так вот она, комната в дядином доме, где Жанне предстоит плакать, трудиться и жить. Как она будет жить, над чем трудиться, этого Жанна еще не знает. Но плакать здесь она может.

Она уже плачет. О, если б очутиться снова в вилле «Ибрагия»! Если б в эту дверную щель просунулись уши Захаркевича! Если б всю жизнь стоять под дождем и плача гладить мокрые волосы Андрея! Она сама виновата. Любя, она пыталась думать, она хотела быть доброй, умной, великодушной, а любя нужно только одно — любить. Она недостойна любви. Она уехала от Андрея. Теперь ей осталось одно: лежать в этом страшном застенке и плакать. И Жанна плачет.

В кабинете еще чокаются бокалами и хохочут. Еще веселится на улице Тибумери и на прочих улицах двадцати полицейских округов неугомонный Париж. Но может быть, и в других каморках, там, где темные окна и нет ни джаз-банда, ни хлопающих пробок, может быть, там тоже плачут в эту ночь бедные Жанны? Может быть, не все горе ушло за городские валы, к пустырям Пикардии? Кто знает? Ночью по чужим квартирам ходить запрещено.

Утром моют заплаканные глаза. Утром Жанна стояла перед жирами господина Нея, в негодовании колыхавшимися.

— Я благотворительностью не могу заниматься. Для всяких родственных чувств у меня нет средств. Но все-таки Альфред был моим братом. Ты не благодари, я терпеть не могу никаких сентиментальностей. Можешь спать на диване в конторе и есть с нами. Соусов не едим. Будешь за это работать. Гастон тебе все покажет. Теперь ступай.

Жанна прошла в контору. Несмотря на праздничный день, там уже толпились люди: ведь ни ревнивые мужья, ни жадные кредиторы не хотели терять ни одного часа. Так началась ее новая жизнь.

С утра и до ночи Жанна регистрировала какие-то гнусные листочки: анонимные письма, показания квартирных хозяек, доносы горничных, перехваченные записки. Здесь чужая любовь считалась хорошей валютой, на ней ловко спекулировал провалившийся нос. Поцелуи здесь ложились жирными печатями протоколов, а слезы, слезы и накрытых грешников, и беспощадных истцов добродетели исчислялись только во франках.

Брезгливо перебирала Жанна эти листки. В Париже нет любви. Разве можно назвать любовью письма вот этой владелицы бакалейной лавки, которая с четырьмя сыщиками гоняется день и ночь за своим супругом, ловит его любовниц, торгуется с ними из-за отступных и плачет, и плачет, грязными пятнами покрывая счета конторы господина Нея, счета любовниц, молитвенник, наконец, свой атласистый живот? Если бы Жанна писала законы, она бы запретила этим людям даже произносить слово «любовь». Она, Жанна, знает, что такое любовь. Она узнала это далеко отсюда, в стране революции, холода и героев. Выход есть: бежать, бежать к Андрею, бежать в Москву.

По ночам она обдумывала наивные и нелепые планы бегства, как школьник, начитавшийся Купера и решивший удрать в страну краснокожих.

Дядя почти не говорил с ней. Он считал беседы с нищей девчонкой напрасной тратой энергии, то есть непростительным мотовством. Только изредка, останавливаясь в раздумье перед диваном, на котором спала Жанна, он изрекал:

— Изволь по ночам не вертеться. Все пружины поломаны. А ты знаешь, сколько теперь стоит починка?

Иногда вечерами приходила Габриель. Обнявшись, они подолгу молчали. Габриель, вся переполненная своим счастьем, говорила только об одном. Что Жанна могла ей ответить? При одном упоминании имени Халыбьева она испытывала омерзение. Сказать об этом слепой? Перевести ей те слова в кабинете? Нет, никогда! Жанна ведь знала, что такое любовь: она молчала. Молча целовала она золотые волосы. Молча грустила над чужой слепотой и молча этой же слепоте радовалась: хорошо, что она его не видит. После таких вечеров ей делалось еще тяжелей. Еще мокрей была ночью маленькая подушка. Еще настойчивей мысль: бежать.

Эти обдумывания ничего не давали. Все тщательно за ночь разрабатываемые планы утром ей самой казались смешными. Жанна решила действовать наобум. В первый же свободный день она отправилась разыскивать русское консульство. Там ей наверное скажут, как добраться до Москвы, может быть, даже дадут билет. Но где оно, это консульство? В Париже ведь столько улиц.

Жанна шла прямо, никуда не сворачивая. Вдруг возле вокзала Монпарнас она услышала русскую речь. Это говорили две нарядные дамы. Жанна кинулась к ним. Жанна им сказала, что она хочет ехать в Россию. Ей необходимо ехать в Россию. Здесь она умрет. Она должна сейчас же ехать. Где живет русский консул? Пусть они ей помогут. Жанна говорила быстро, пугаясь, в страхе, что эти женщины, приехавшие, наверное, из страны Андрея, могут уйти и тогда ей снова придется вернуться на проклятую улицу Тибумери.

Прошло немало времени, пока ошеломленные дамы опомнились. Одна из них даже успела выронить из рук какой-то сверток с покупками.

— Русское консульство помещается на улице Греннель. Но там помогают только тем, кто убежал из России, а не тем, кто хочет туда ехать. В Россию сейчас, голубушка, нельзя ехать. России теперь нет. Существует только большевистский ад.