– Есть, есть человек, готовый постоять за веру праведную, греческую, за обиды людские, против ляхов-душегубителей, против проклятых арендаторов! Ступайте, храбрые сердцем, к Хмелю. Он ждет вас! Ступайте на Сечь!

– По рукам! – громко вскричал Богдан удивившемуся покупателю, который сбивал цену на треть, несправедливо сбивал, для одной торговой игры только.

– Как так по рукам?

– Давай деньги, бери коня! – быстро сказал Богдан.

– Вот тебе, милый человек, деньги, вот тебе на выпивку, сверх цены! – расщедрился покупатель, проворно забирая повод.

И тут к Богдану подступили жолнеры.

– Пан сотник Хмельницкий? – спросил офицер.

– Хмельницкий, – ответил Богдан.

– Пошли!

Богдан спрятал за пазуху деньги и дал связать себе руки.

Повезли его в крыловскую тюрьму.

– Здравствуй, кум! – раскрыв объятья, шел навстречу арестованному полковник пан Кричевский, сердито хмуря брови на жолнеров: – Зачем связали человека? Он не дурень какой, чтоб от хороших людей бегать.

Богдану тотчас развязали руки.

– Обнимемся, кум? – спросил пан полковник.

– Обнимемся. Давно тебя не видал.

– Меньше по Варшавам ездить надо.

Хмельницкий и Кричевский обнялись.

– Ох! Это я велел тебя схватить! – повздыхал пан полковник, отирая вспотевший лоб. – По приказу пана Конецпольского.

– За что?

– Не сказали… Приедет комиссар Шемберг – он знает. Коли сам собирается допрос вести, значит, знает? – Пан полковник оглядел Хмельницкого. – А ты молодец! Не больно напугался.

– Вины за собой не чую. Где сидеть мне указано?

– Пошли. Тут новый сруб поставили. Обновишь.

– С печкой?

– Печки нет, но зато без блох, без тараканов. Да и не больно холодно пока. Эй! – крикнул пан полковник жолнерам. – Соломы свежей принесите. Побольше! Ты небось не обедал?

– Едва коня успел продать.

– Вот и славно! Пообедаем вместе… У тебя.

– В Чигирине?

– Зачем в Чигирине? Здесь и пообедаем.

Пан Кричевский, кликнув джуру, стал ему наказывать, какой еды принести, какого питья.

Новая тюремная изба была просторная и даже не очень темная. Четыре узких – руку не просунуть – оконца под потолком, а до потолка два человечьих роста.

В углу солома. Лавки вдоль стен.

– Стола нет! По-татарски придется, – сказал пан Кричевский, ожидая, когда джура разложит на скатерти еду. – А теперь ступайте все прочь, я сам буду охранять пана Хмельницкого.

Первым сел на пол, сложив ноги калачом.

– Садись, Хмель! С новосельем!

Выпили.

Богдан, выжидающе поглядывая на кума, закусывал корочкой хлеба.

– Плохи дела, – признался Кричевский. – О твоих речах в Роще доложено Конецпольскому. Доложил есаул Роман Пешта. Конецпольский сам твоего дела решать не станет, а к Потоцкому пошлет.

– Пешта! – встрепенулся Богдан. – То-то все ему не терпелось, подначивал меня разговоры начинать.

– Теперь дело не в том. Думай, как перед Шембергом будешь выкручиваться. Потоцкий на расправу скор.

– Спасибо, кум.

– За что? За то, что в тюрьму упек? Ты, не лукавя, скажи мне: всерьез затеваешь карусель? Роман брехал, будто татар хочешь звать.

– Верно брехал.

– Тогда дело и впрямь серьезное. В Чигирин я сообщу твоим казакам, чтоб ко всему готовы были.

– Тимоша надо предупредить.

– За Тимошем я послал.

– Его тоже в тюрьму? – быстро спросил Богдан. – Ты что же, знаешь, где он?

Тимоша Богдан отправил в Переяслав с сестрицами и меньшим братишкой Юрко.

– Кум! Недоверчивый ты человек! Где Тимош, хорошие люди сказали. А позвал его в Чигирин, чтоб в случае нужды бежать вам было сподручней, чтоб потом не искали друг друга. Ты, кум, спасибо мне скажи, что я тебя в Бужине арестовал, перехватил у Чаплинского.

Пан Шемберг приехал в крыловскую тюрьму в первый день декабря.

– Мне понятны причины, подвигнувшие тебя, пан Хмельницкий, на выражение недовольства, но чтобы ты – один из умнейших людей среди казачества – затеял нелепый, заранее обреченный на провал бунт? Это я понимать отказываюсь.

Пан Шемберг был, по обыкновению, серьезен и мрачен. Хмельницкому он говорил «ты». Они водили знакомство с тех еще времен, когда Хмельницкий занимал должность генерального войскового писаря. Приезжая в Чигирин, Шемберг останавливался в Суботове.

– Пан комиссар, что это за сказки ты мне рассказываешь? – невесело засмеялся Богдан. – Кого это поднимал на бунт? Где? Когда? Мой арест – не иначе новые происки пана Чаплинского, которому мало что пустил меня по миру, он саму жизнь мою собирается забрать! Скажи, пан комиссар, от Чаплинского идут эти сказки или от какой-то другой сволочи?

– Допрос веду я. Спрашивать мне, а тебе отвечать. Я хитрить с тобой, пан Хмельницкий, не буду. Ответь мне всего на один вопрос: что за сборище устроил ты в местечке, называемом Роща?

– Уже донесли! – сокрушенно покачал головой Богдан. – Ты со мной не хитришь, я тоже хитрить не стану. Собрались мы, чтоб волков погонять. Ну, а когда столько казаков, как о делах было словом не перекинуться? Не знаю, все ли рассказал ваш наушник, запираться я ни в чем не стану. Королевское знамя я казакам показал. Когда я проиграл дело в суде, король позвал меня к себе и сказал: «Чаплинский нашел товарищей, и ты тоже найдешь. Пора вам, казаки, вспомнить, что вы – воины. Умейте за себя постоять». И на саблю показал.

– Что же это за знамя, где оно?

– Знамя в надежном месте. А что оно такое, ступайте к королю и спросите. Это не моя тайна.

– Значит, признаешь, что говорил казакам бунтовские слова?

– Нет, не признаю. Я сказал то, что говорил в Варшаве сенаторам и королю. Казакам не платят положенных денег, тридцати злотых, у казаков отнимают пленных…

– Но разве ты не понимаешь: это не одно и то же – говорить о произволе, чинимом местными властями, людям государственным и – темной черни?

Перед Хмельницким встало лицо сенатора Киселя, ответил его словами:

– Да избавит меня Бог от соблазна переносить личные обиды на общее устройство государственных дел. Как ни близка рубаха к телу, я, пан Шемберг, никогда не действовал себя ради во вред государству, почитая это за тяжкий грех. Я показал королевское знамя казакам для того, чтобы поднять в них дух истинного рыцарства. Пан комиссар! Казаки из воинов перерождаются в торгашей, земледельцев, скотоводов. Может быть, я говорил дерзкие слова, но думал о пользе Речи Посполитой. Если казачество совершенно переродится, то вся украинская степь станет легкой добычей татар и турок. Слава богу, в Истамбуле престол занимает больной, глупый человек. Был бы жив султан Мурад, еще неизвестно, кому принадлежала бы нынче богатая земля Украины.

Не давая Шембергу опомниться, Хмельницкий втянул его в беседу об отношениях Турции и Польши, Турции и Крыма, Турции и Персии, Турции и Молдавии.

Пан Шемберг, закрывая за собой тюремную дверь, чувствовал, что он на стороне Хмельницкого.

Коронный гетман Николай Потоцкий принял комиссара Шемберга четвертого декабря. Слушал историю Хмельницкого, подписывая деловые бумаги. Не отрывая глаз от очередного интендантского отчета о закупке корма для лошадей, сказал:

– На кол его!

– Хмельницкого? – удивился Шемберг.

– Хмельницкого. Он хитер, но я его татарские хитрости, как запах чеснока, за версту чую.

– Для того чтобы совершить казнь, ваша милость, нужен универсал, подписанный вашей милостью. Пан Хмельницкий – шляхтич.

– Шляхтич из холопов! Приготовьте универсал, я тотчас его подпишу.

– Казнить Хмельницкого – все равно что спрятать горящую свечу в стоге сена, – возразил Шемберг.

– Любую попытку к бунту мы раздавим в зародыше, пан комиссар.

– Ваша милость, вам не хуже меня известно, что его величество король присылал канцлера Оссолинского не ради осмотра пограничных крепостей, но исключительно ради встречи с Хмельницким, коему дано было гетманство и жалованье. Король обещал прислать Хмельницкому на постройку «чаек» сто семьдесят тысяч злотых.