У дороги сидит тоненькая девочка и делает пирожки из глины. Как раз в ту минуту, когда он проходит мимо, девочка поднимается и вытирает руку о живот; у нее длинные для ее возраста ноги, длинные руки, недетское личико, уже отмеченное печатью знания. Она глядит на Бьяртура, и он сразу же узнает эти глаза — и прямой и косящий. Он резко останавливается и смотрит на нее. Это же Ауста Соуллилья!

— Что? — спрашивает он, ему почудилось, что девочка что-то ему сказала.

— Я ничего не сказала, — отвечает девочка.

— Как рано ты встала, бедняжка, ведь всего только шесть часов.

— Я не могла спать, у меня коклюш. Мама говорит, что мне лучше быть на улице.

— Вот оно что, у тебя коклюш. Да как тебе и не кашлять, уж очень у тебя тонкое платьице.

Девочка не ответила и снова занялась своими пирожками. Бьяртур почесал голову.

— Вот как, милая моя Соула, — сказал он. — Эх ты, бедняжка!

— Меня зовут не Соула, — возразила девочка.

— А как же тебя зовут?

— Меня зовут Бьорт, — с гордостью сказала она.

— Ну хорошо, милая Бьорт, — сказал он, — разница не велика.

Бьяртур сел у дороги и продолжал смотреть на ребенка.

Бьорт наложила песку в старую эмалированную кружку и поставила на камень печься.

— Это рождественский пирог, — сказала она и улыбнулась, чтобы поддержать разговор.

Он ничего не ответил и все смотрел на девочку.

Наконец она встала и спросила:

— Почему ты здесь сидишь? Почему ты на меня смотришь?

— А не пора ли нам пойти к твоей маме и выпить кофе?

— У нас нет кофе, — ответила Бьорт, — только вода.

— Ну, теперь многие пробавляются водой.

У девочки начался приступ кашля, она посинела и легла на землю, пока припадок не кончился.

— А почему ты все здесь, — спросила она, приходя в себя после припадка. — Почему ты не уходишь?

— Я хочу выпить с вами воды, — сказал Бьяртур без обиняков.

Девочка испытующе посмотрела на него и сказала:

— Ну, тогда пойдем.

Если он сегодня ночью ел чужой хлеб, да еще краденый, так почему же ему не выпить воды у этой девочки? Он перелез через изгородь и пошел вместе с девочкой к хижине.

Никогда Бьяртур не был так слаб духом, как в эту ночь, которая уже кончилась, и в это солнечное утро. И даже сомнительно, мог ли он еще называться самостоятельным человеком.

Окно в четыре квадрата было открыто настежь, и только в одном из этих квадратов было целое стекло — два были заложены мешками, а четвертый забит досками. Бьорт шла впереди. Комната была когда-то оклеена обоями, по-городскому, но они уже давно почернели от плесени и свисали клочьями. На одной из кроватей лежала хозяйка дома, старая женщина, на другой спала Ауста Соуллилья с младшим ребенком. У окна стоял ящик, сломанный стул и стол. На столе — керосинка.

— Ты уже вернулась? — спросила Ауста Соуллилья, увидев в дверях дочь, и поднялась на постели; в вырезе шерстяной рубашки виднелись обвисшие груди; волосы были в беспорядке. Она очень похудела и побледнела. Когда она увидела Бьяртура, ее глаза расширились, она тряхнула головой, как бы для того, чтобы прогнать видение. Но это было не видение: Бьяртур стоял в комнате, это был он.

— Отец, — крикнула Ауста и жадно глотнула воздух; она смотрела на него, открыв рот, глаза ее округлились, зрачки расширились, черты лица стали мягче, — казалось, она пополнела и помолодела за одну-единственную минуту.

Она закричала вне себя:

— Отец!

Ауста схватила юбку, поспешно натянула ее на себя, оправила на бедрах и, вскочив с постели, ринулась к нему босиком и бросилась в его объятия; она обхватила его шею и спрятала лицо у него на груди, под бородой.

Да, это был он. Ауста снова прижалась щекой к этому местечку. Он пришел! Наконец она подняла голову, посмотрела ему в лицо и вздохнула.

— Я уже думала, что ты никогда не придешь.

— Послушай, бедняжка моя, — сказал он, — надо торопиться. Вскипяти воды и одень ребят. Я беру тебя с собой!

— Отец! — повторила она, не отрывая глаз от его лица, и все стояла, как будто приросла к полу. — Нет, я не верю, что это ты!

Он подошел к ее кровати, а она повернулась и смотрела на него как зачарованная. Бьяртур уставился на спящего ребенка. Каждый раз, когда он видел грудного младенца, сердце его наполнялось жалостью.

— Какой же он маленький, тоненький, — сказал он. — Да, род человеческий слаб. Вот когда видишь его, как он есть, только тогда и понимаешь, до чего он слаб.

— Я еще не верю, — сказала Ауста Соуллилья и снова подошла к нему.

— Надень платье, детка, — сказал Бьяртур. — Путь наш будет долгий.

Ауста начала одеваться. Она кашляла.

— Зря ты не вернулась раньше, чем начала маяться грудью, — сказал он. — Я построил тебе дом, как обещал, но в этом нет уже никакой радости — все пошло прахом. Теперь старая Халбера сдала мне в аренду Урдарсель.

— Отец, — проговорила она. Больше она ничего не могла сказать.

— Я всегда считал, что, пока человек жив, он не должен сдаваться, хотя бы у него украли все, — ведь воздух у него не отнимут. Да, девочка моя! А ночью я ел краденый хлеб и оставил своего сына у людей, которые хотят свергнуть власть. Так я решил, что уж могу сегодня утром прийти и к тебе.

— Как тебя давно не было, девочка, — сказала бабушка вечером, когда Ауста Соуллилья осталась наедине с ней. Это была последняя ночь в Летней обители. Бьяртур уехал отвозить продукты в Урдарсель. — Я думала, что ты умерла.

— Да, я умерла, бабушка, — ответила Ауста.

— Чудно! Все умирают, кроме меня.

— Да, но я восстала из мертвых, бабушка.

— Что? — спросила Халбера.

— Я восстала из мертвых.

— О нет, девочка, из мертвых никто не восстает.

Халбера отвернулась и оглядела петли на спицах, затем стала читать про себя псалом о воскресении из мертвых.

Вечером Ауста пошла со своими детьми к ручью. Она с удивлением оглядывала уродливый дом с острыми углами, со следами цемента на окнах; кое-где были выбиты стекла, земля вокруг дома взрыта. Это новое строение походило на развалины здания, разрушенного войной. Так это и есть тот дворец, который он выстроил в надежде, что она, Ауста, придет? Она тоже некогда мечтала о светлом доме на далеком лугу, возле моря. А теперь ей будет не хватать только маленькой хижины в Летней обители, с ее округлыми линиями и гармоничными пропорциями. С этой хижиной была связана память о самых священных страданиях, о самых дорогих надеждах. И все же как отрадно вновь увидеть старые горы. Они все еще стоят на своем месте, а казалось, столетия прошли с тех пор, как она рассталась с ними.

И озеро на том же месте. И болото. И тихая речка, текущая через болото. Однажды летней ночью, накануне Ивана Купалы, Ауста вышла на пустошь, чтобы увидеть широкий мир. Однажды чужой человек посмотрел на нее, и ей показалось, что душа ее вечно будет упиваться этим взглядом. Жизнь ее была разбита раньше, чем началась, — разбита, как дом Гудбьяртура Йоунссона и его мечта о самостоятельности. Она мать двоих детей, может быть троих, — но до этого никому нет дела.

Ауста привела сюда детей и сказала: «Посмотрите на мой старый ручеек», — и поцеловала их. Она была подобна незащищенной горной породе, которую разрушают ветры, ибо никто и ничто не защищало ее — ни бог, ни люди. Люди — те даже друг друга не защищают. А бог? Это узнаешь, когда умрешь от чахотки. Может быть, всемогущий запомнил все, что она выстрадала? Как бы то ни было, в этот вечер ей казалось, что она еще не стара и может мечтать о будущем, о новом будущем. Надеяться — значит жить!

На другой день Бьяртур повез в Урдарсель своих домочадцев. На спине старой Блеси он поместил две корзины: одну для старухи, которой было уже за девяносто, другую для детей, и повел лошадь. Ауста Соуллилья шла рядом с ним. Они направлялись на запад, через холмы. Собака бежала сзади, беспечно принюхиваясь ко всему, что попадалось ей на дороге, как это всегда делают собаки в благоухающий весенний день. Путники молчали. Они были похожи на странников, вставших после случайного ночлега на пустоши. Это была пустошь жизни. Путь ведет к еще более далекой пустоши. Никаких жалоб! Не носись со своей печалью, не оплакивай того, что потерял! Поднявшись на холм, Бьяртур даже не оглянулся на свою долину. Но когда они проходили мимо кургана Гунвер, он остановился и сошел с дороги. Он обхватил руками памятник, который воздвиг ей несколько лет назад, и опрокинул его в ущелье.