— А ну отойди от него, тварь! — Растрепанная человеческая самка стояла рядом и держала громовую палку в руках. Людоед обернулся совсем по-человечески, через плечо, и сразу оттолкнулся мощными передними лапами от земли, кидаясь на нового врага, разворачиваясь лицом к лицу опасности. С разницей в сотые доли секунды освободились две пружины в механизме ружья и стали медленно распрямляться, вошли в контакт с бойками, маленькие стальные молоточки смяли капсюли патронов, и навстречу зверю по стволам ружья, окутанные пламенем и пороховым дымом, понеслись рои тяжелых свинцовых шариков медвежьей картечи. Один заряд раздробил массивную кость плеча и превратил в фарш мышцы лапы; второй попал в грудь — и, дырявя шкуру, проламывая ребра, шарики начали свое путешествие к сердцу медведя. Зверь уже знал, что он мертв, но, завершая прыжок, он подмял под себя хрупкое тело самки и уже в агонии сомкнул мощные челюсти с массивными желтыми клыками на ее голове.

Веня вышел из избы как был — в одной рубашке до колен и в валеночках. Он подошел к медведю и подергал его за густую колючую шерсть, но мишка не проснулся и играть с малышом не стал. Тело матери из-под туши великана Веня видеть не мог. Он заметил отца, который полулежал, прислонившись к забору, и побежал к нему. Снег под его спиной окрасился красным, из уголка рта сочилась струйка темной венозной крови. Взгляд отца дрогнул и сфокусировался на малыше.

— Веня, сынок… — беззвучно, одними губами прошептал умирающий. Поднялась рука, провела по щеке, оставляя красный след, и упала. Веня не знал, что такое смерть, но вдруг почувствовал это всем своим крошечным существом. Он сел к отцу на колени, прижался к груди и заплакал.

К дому бежали привлеченные шумом соседи, хрипели на цепях собаки, мужики хватали ружья и выскакивали за порог, а Веня обнимал широкую грудь мертвого отца и оплакивал двух своих единственных родных существ на всем белом свете…

И теперь эта тварь пришла за Вениамином Григорьевичем… Нитроглицерин лежал в нагрудном кармане летней куртки, но рука отказывалась слушаться, она весила целые тонны, и двигать ею было мучительно трудно. Но таблетки здесь, нужно только дотянуться… Жена Вениамина Григорьевича, с которой они прожили душа в душу полвека, всегда следила за тем, чтобы он не выходил из дома без таблеток, с тех пор, как у него начались проблемы с сердцем. Мысль о жене придала старику сил. Детей ведь так и не нажили, пропадет она одна…

Но когда он извлек красный прозрачный шарик из пластинки таблеток, изношенное сердце, ударив в последний раз, встало, и спасение выкатилось из ослабевших пальцев на все еще влажную после грозы землю. Монстр покачался на кривых ногах, посмотрел на причудливо переплетенное с рамой велосипеда, словно застывшее в любовном экстазе тело старика, опустился на целую переднюю лапу и захромал в лес.

Спустя несколько секунд, словно отпуская на покой грешную душу, на всем полигоне погребальным плачем взвыли рации.

После грозы лес сиял свежеотмытой зеленью, капли дождевой влаги блестели на траве россыпями бриллиантов, а солнце, несмотря на то, что снова светило вовсю, воспринималось не как кувалда, бьющая по темечку, а как небесная рыжая кошка, ласково вылизывающая подставленные ей руки и лицо. Несмотря на это, между деревьев и кустов собирались легкие облачка белого тумана, похожего на разбросанные тут и там куски сырой медицинской ваты. Таня обратила бы внимание на его несуразность, но ее мысли были заняты совершенно другим. В ее пока еще совершенно плоском и упругом животе зрела новая жизнь.

И эта жизнь была проблемой. Таня была бы рада завести карапуза, но твердо знала, что в семнадцать лет делать это рановато. На следующей неделе у нее должен был состояться выпускной бал, потом она собиралась поступать в тот же университет, где учился Миша, доучиться, и лишь потом стоило думать о семье и детях.

Таня глубоко верила в бога, старалась по возможности соблюдать данные им заповеди и потому твердо знала, что аборт — это убийство, хотя ей об этом никогда не говорил ни батюшка в церкви, ни родители, которые вообще самоустранились от воспитания дочери в половой сфере. И Тане всегда было больно видеть наклейки с изображением сломанной куклы и лозунгами против аборта, которые какие-то полудурки развешивали в электричках, трамваях и на автобусных остановках. Им-то хорошо, как говорится, «наше дело не рожать». Да и кормить, обеспечивать, воспитывать, просто вставать среди ночи и укачивать малыша эти стихийные агитаторы вряд ли будут. Им проще — клей себе плакатики. Но так или иначе, а аборт отпадал однозначно.

Задумавшись, Таня не заметила, как прошла по тропинке в какой-то сотне метров от лагеря и стала углубляться в совершенно незнакомый ей лес. Туман становился гуще, даже солнце стало светить гораздо тише, окутавшись серой дымкой.

Что скажет Миша? Таня никогда не думала об этом, она только-только начала входить в ту стадию взросления, когда понимаешь: страсть, переплетающиеся тела на смятой постели, стоны и нежные глупости на ушко после — это одно, а реальная жизнь с ее проблемами и заморочками — немного другое. Миша стал ее первым мужчиной, и она любила его, а возможно, принимала за любовь буйство гормонов, кипящих в юном девичьем теле.

Родители… Они будут в шоке. Возможно, маме снова станет плохо, у нее слабое сердце, отец будет орать, может быть, выпорет ее, как маленькую, запрет в комнате, как делал в детстве… «Тогда я уйду от них! — решила Таня. — Я расскажу все Мише, и, даст бог, у нас получится хорошая любящая семья. И мы будем жить, как пишут в окончаниях сказок, „долго и счастливо“…»

Таню все же грыз червячок сомнения. За все полгода их знакомства Миша ни разу не произнес слова «люблю», а когда Таня заводила разговор на эту тему, он ловко и вполне естественно уводил беседу на что-нибудь другое. А Таня делала все, чтобы ему было хорошо с ней, пусть она иногда вела себя как избалованный ребенок, но она чувствовала, что и это ему нравится. В постели Таня позволяла ему все, о чем бы он ни попросил, и они оба получали от этого удовольствие, оба чувствовали, что это неподдельно. Но…

Таню охватил страх. Что, если Миша не захочет ребенка? Она попыталась не думать об этом, но мысли, раз сорвавшись на эту дорожку, стали соскальзывать на нее сами, как машина в колею на разбитом тракторами проселке. Вся та семейная идиллия, которую Таня нарисовала себе, стала рушиться, как садовый домик под напором урагана.

Миша не захочет… Она ушла из дома и стоит в его дворе под дождем, глядя на Мишины окна, которые светятся теплом и уютом… Маму увозит «скорая», врачам не удается ее спасти, она умирает…

Папа сидит один в темной квартире, не пьянея пьет водку стакан за стаканом… А допив, встает на стол, снимает с крюка люстру и прилаживает на ее место петлю. Их дом сталинской постройки, крюк выдержит не то что папу, но и всех соседей по площадке, если они вдруг решат составить ему компанию… Таня размазала по щекам хлынувшие слезы и шмыгнула носом. Нет уж, лучше аборт!

— Не убивай меня, мамочка! — раздался за ее спиной тоненький детский голосок. Вздрогнув, Таня стряхнула с себя размышления. Тропинка вывела ее на берег неширокой речки, заросшей камышом. Миша говорил, что она носит название Тьма, и они тогда еще оба посмеялись — до чего зловеще. Сейчас название смеха уже не вызывало. Лес на другом берегу был окутан туманом, он казался гигантским негативом с черно-белой фотографии соснового бора.

Чувствуя, как стремительно холодеет в груди, Таня замерла. Спину сверлил чей-то тяжелый, оценивающий взгляд.

— Мамочка, я тебя люблю! Не убивай меня! — Страха в голосе, впрочем, не было. Таким тоном говорят маленькие девочки, играя в куклы. Полумертвая от страха Таня медленно обернулась. За спиной все так же клубился туман, чернели сквозь него стволы и кроны сосен, а над ними плыло в сером небе мертвенно-бледное солнце. И никого.