Мезенцев заметил интерес в ее взгляде к такому не дамскому вопросу и решил, что это самая необыкновенная женщина, которую он когда-либо видел. Ему захотелось, не утаивая ничего, выложить перед нею все свои сомнения, все, что накипело за долгие месяцы бесславной и кровавой войны.

За острым разговором гости не замечали, как летит время. Ефросинья успела подать и самовар, и чаю напились, а Сухопаров и Мезенцев все сидели и сидели… Офицерам было удивительно уютно и тепло в этом доме, общие заботы и взгляды сблизили их. Насте было интересно услышать от профессионалов военных критику режима, который они призваны защищать, сомнение в правоте тех, кто послал их на войну. Недавно Василий приносил ей почитать экземпляры большевистской нелегальной газеты «Социал-демократ». Насте особенно запомнились строки из одной статьи Ленина. Вождь большевиков, находясь в далекой эмиграции, анализировал ситуацию в России. Ленин писал, что несознательные народные массы (мелкие буржуа, полупролетарии, часть рабочих и т. п.) пожеланием мира в самой неопределенной форме выражают нарастающий протест против войны, нарастающее смутное революционное настроение.

Только в первом часу ночи гости стали прощаться. Сухопаров попросил Настю написать новое письмо Алексею, которое почти наверное удастся передать через соратников-чехов. Спросил он и о том, могут ли сослуживцы Алексея помочь чем-нибудь его семье, но Анастасия и Мария Алексеевна поблагодарили, прося передать коллегам и начальству, что ни в чем не нуждаются…

Мезенцев, целуя на прощание руку Анастасии, задержал ее дольше, чем следовало. Когда поднял голову, он встретил твердый укоризненный взгляд молодой женщины. Бравый артиллерист смутился.

— Я… позвольте вас навещать, Анастасия Петровна?! — пробормотал он. »

— Милости прошу… с Сергеем Викторовичем! — ответила Настя, а Мария Алексеевна, словно ничего не заметив, подтвердила:

— Мы всегда рады друзьям Алеши!.. Заходите, дорогие господа, милости просим…

За офицерами закрылась тяжелая дубовая дверь. Горничная гасила свет в комнатах. Мария Алексеевна удалилась к себе. Насте стало вдруг неимоверно тяжело и одиноко. Еле передвигая ноги, она дошла до своей постели и, не раздеваясь, упала. Горячие слезы душили ее.

— Алеша, родной! Когда я увижу тебя? Сколько мне еще мучиться здесь одной?.. — шептала она. — Господи! Был бы ты жив и здоров! Вернись скорее!.. Будь проклята эта война!..

Рыдания сотрясали тело Насти. Подушка намокла от слез. Вдруг ласковая рука Марии Алексеевны легла ей на голову.

— Девочка, родная… — Голос старушки был мягок и добр. — Не убивайся! Ведь наш Алеша жив… я верю в это! Он вернется…

— А вдруг я его никогда не увижу?! — сквозь слезы шептала Настя. — Я умру тогда… Без него я жить не могу!

Под напускной строгостью Марии Алексеевны пряталась большая доброта и отзывчивость простой русской женщины. Успокаивая Настю, тетушка и сама заплакала, опустилась на колени рядом с кроватью.

— Мати Владимирская, мати Казанская, мати Астраханская, — взмолилась Мария Алексеевна, — спаси и сохрани от бед и напасти и помилуй от напрасный смерти раба божьего Алексея, и вы, горы Афонские, станьте ему на помощь!..

Кондуктор объявил: «Второй Муринский проспект!» Василий встал с деревянной скамьи и вместо выхода пошел к задней площадке. Вагон уже летел во весь дух по Второму Муринскому проспекту, приближалась конечная остановка — Политехнический институт. Василий не обнаружил никого, кто хоть отдаленно похож на филера.

В этот вечер Петербургский комитет РСДРП созывал в лесу за Политехническим институтом собрание представителей заводов и больничных касс, чтобы решить судьбу всеобщей забастовки. Стачки протеста начались и превратились уже через день во всеобщую. В ночь на 30 августа полиция арестовала 30 рабочих-большевиков и служащих больничной кассы Путиловского и Петроградского металлического заводов.

Василий недавно работал на Путиловском, он нанялся туда по указанию Нарвского районного комитета партии, чтобы усилить большевистскую организацию. По иронии судьбы он получил место взятого на фронт большевистского агитатора в лафетносборочной мастерской. Василий был горд тем, что его цех первым прекратил работу в знак протеста против арестов — в этом была и его заслуга. Рабочие сразу поняли, что за слесарь появился у них в мастерской, и потянулись к нему…

Огнями фонарей выплыла из темноты конечная остановка. Двое здоровенных парней настороженно оглядывали выходящих из вагона, чуть в стороне от них держался третий. «Все правильно, — решил Василий. — С таким патрулем и городовым не справиться, не то что сыщикам… А курьер в стороне наблюдает — случись что, сразу даст знать организаторам собрания… Молодцы! Научились конспирации!»

Он сразу от остановки взял по нахоженной тропке в лес и еще раза два чувствовал на себе пытливые взгляды из темноты.

Через четверть часа, миновав еще один патруль, шедший навстречу, Василий вышел на обширную поляну, залитую лунным светом. Почти все собрались, но ждали представителей Петербургского комитета партии.

Наконец подошло еще несколько человек, и один из них, в котором Василий узнал Андрея Андреевича Андреева из Петербургского комитета, поднялся на импровизированную трибуну и предложил открыть собрание. Андреев предоставил слово человеку тоже с очень знакомым лицом, но фамилию его Василий не мог никак вспомнить. Да и смысла не было — у оратора за последние годы наверняка побывало в кармане столько чужих паспортов, что многие друзья не знали его настоящего имени.

— Товарищи, — говорил комитетчик, — вчера Петербургский[35] комитет совместно с представителями заводских партийных ячеек принял решение продолжать стачку еще два дня, а на третий приступить к работе. Разумеется, если полиция и власти не предпримут какой-либо провокации… По нашим подсчетам, вчера бастовало в Петрограде тридцать четыре предприятия с общим числом рабочих тридцать шесть тысяч человек. Это большой успех, товарищи!

Кое-где в толпе вокруг оратора громкие голоса сказали «ура!». Представитель комитета продолжал с воодушевлением:

— А сегодня, товарищи, к нам присоединились еще тридцать два завода и фабрики! Всего бастует семьдесят тысяч человек!

Член Петербургского комитета партии рассказал о том, что под влиянием, партии рабочие повсеместно выдвигают политические требования, а на Путиловском заводе не только протестовали против арестов, против вызова казаков, но и потребовали вернуть из ссылки пятерых депутатов-большевиков; выдвинули лозунги против драконовских мер по «мобилизации промышленности», означавшие новую каторгу для рабочих…

Собрание представителей заводов и больничных касс вместе с членами Петербургского комитета партии приняло решение о продлении забастовки еще на один день…

— А теперь, товарищи, — поставив точку, сказал комитетчик, — расходитесь, и не более чем по трое…

На следующий день Василий пришел в свою лафетносборочную мастерскую за полчаса до гудка. Многие из его товарищей-рабочих были уже в цехе, но не переодевались в робы, ожидая, что скажет агитатор от большевиков. Василий не спешил. Он решил дождаться почти всех и тогда объявить предложение партии.

Пока рабочие собирались, Василий присел на лафет скорострельной штурмовой пушки, наполовину собранной тридцатого числа и стоящей теперь без изменения. Из паровозно-механической мастерской пришел кочегар Шестаков, которого Василий знал как меньшевика. Шестаков присел к Василию на лафет и свернул самокрутку.

— Закурим, товарищ, — льстиво сказал кочегар, предлагая кисет с махоркой.

— У нас табачок врозь! — спокойно отрубил Василий. — И дружбы нету… — добавил он под улыбки рабочих, заинтересованных приходом человека из другого цеха.

Василий уже знал, что меньшевики на заводах, а также депутаты меньшевистской фракции Государственной думы агитировали за прекращение забастовки. Однако им удалось уговорить рабочих только на восьми предприятиях.