Не торопясь, чтобы не упустить самого главного, из-за чего Аликс прислала письмо в ставку, царь скользит взглядом по строчкам:
«25 февраля/10 марта 1915 года.
Ваше величество!
Сознаю всю смелость моего поступка писать Вашему императорскому величеству… В настоящее грустное время я, кажется, единственная русская, имеющая доступ к Вам, Ваше величество, которая находится во враждебной нам стране… нахожусь в плену, т. е. не смею выходить из моего сада, — и ко мне сюда приехали трое — два немца и один австриец, все трое более или менее влиятельные люди…»
«Кто же это мог быть?.. Спросить Сазонова?.. Не стоит!.. Пожалуй, лучше Сухомлинова…»
«…и просили меня, если возможно, донести Вашему величеству, «что теперь все в мире убедились в храбрости русских и что пока все воюющие стоят почти в одинаковом положении, не будете ли Вы, государь, властитель величайшего царства в мире, не только царем победоносной рати, но и царем Мира… Теперь одно Ваше могучее слово — и потоки, реки крови остановят свое ужасное течение. Ни здесь, в Австрии, ни в Германии нет никакой ненависти против России, против русских; в Пруссии император, армия, флот сознают храбрость и качества нашей армии, и в этих обеих странах большая партия за мир, за прочный союз с Россией…»
«Однако Маша взяла на себя смелую миссию!..» — думает Николай и никак не может понять, сердится он на фрейлину или испытывает облегчение от ее письма?
«…Теперь все гибнет: гибнут люди, гибнет богатство страны, гибнет торговля, гибнет благосостояние, — а там и страшная желтая раса, против нее стена — одна Россия, имея во главе Вас, государь… Я была совсем изумлена, когда все это высказали. На мое возражение — что могу я? — мне отвечали: «Теперь дипломатическим путем это невозможно, поэтому доведите вы до сведения русского царя наш разговор, — и тогда стоит лишь сильнейшему из властителей, непобежденному, сказать слово, и, конечно, ему пойдут всячески навстречу». Я спросила — а Дарданеллы? Тут тоже сказали: «Стоит русскому царю пожелать — проход будет свободен».
«Однако… — снова задумался Николай. — Ведь из Лондона только что сообщили, что союзники не возражают отдать проливы России!.. А теперь и неприятель передает о своей готовности замириться и передать мне Босфор и Дарданеллы. Однако что же дальше?..»
«Люди, которые со мной говорили, не дипломаты, но люди с положением, и которые лично знакомы и в сношениях с царственными правителями Австрии и Германии… Конечно, если бы Вы, государь, зная Вашу любовь к миру, желали бы через поверенное, близкое лицо убедиться в справедливости изложенного, эти трое, говорившие со мною, могли бы лично все высказать в одном из нейтральных государств, но эти трое — не дипломаты, а, так сказать, эхо обеих враждующих сторон…»
Царь дочитал письмо и запыхтел новой папиросой. Мысли, изложенные Машей, нашли отклик в его душе, особенно радовало сообщение о том, что в Германии нет ненависти против русских.
«Но как же верность союзникам, если вступить с немцами в переговоры?.. Ведь думские круги и всяческая так называемая общественность не простят даже самых малых контактов с Вильгельмом! Как же быть? И зачем только Аликс нарушила столь милый сердцу покой?.. И в тайне ли все это осталось от недругов в Петербурге?.. Слава богу, скоро буду в Царском и смогу подробно обсудить с Аликс каждое слово письма…»
Царское Село, март 1915 года
Пасхальное умиротворение царило в душе императора со времени его последнего пребывания в ставке. Даже письмо Маши Васильчиковой с намеками о сепаратном мире, переданное ему в Барановичи Аликс, и возникшее легкое подозрение, что женушка за его спиной ведет какую-то политическую игру с германцами, нисколько не омрачили настроения Николая.
В первый же день по его возвращении в Царское он строго поговорил с Аликс о ее переписке с Васильчиковой. Нет, он ничего не имел против Маши, но если их корреспонденция вдруг станет известна недругам, хотя бы и притаившимся в их собственной семье — этим черногорским галкам Милице и Анастасии, великим князьям и особенно их коварным женам, вроде «тети Михень» — Марии Павловны, то у него, русского царя, начнутся опасные отношения с союзниками и с проклятой «общественностью», всеми этими Тучковыми, Львовыми, Челноковыми…
С раннего детства Николай усвоил, что его врожденная скрытность, коварство и подозрительность были полезны в отношениях с лицемерами и тайными соперниками из собственной огромной семьи, называемой домом Романовых. Покойный батюшка как-то внушил ему, что любой из царедворцев, камергеров и камер-юнкеров, генерал- и флигель-адъютантов может оказаться заговорщиком, особливо ежели он умен и ярок. Отчасти поэтому Николай терпеть не мог сильных политических деятелей подле себя, независимо от того, был ли это придворный чин или министр. Любил он только бурбонов-офицеров, преимущественно из гвардии, да подхалимствующих исполнителей его воли в высшем слое чиновничества.
И конечно, уж эти-то дела — контакты с неприятелем во время войны — следовало держать за семью печатями и доверять только самым близким и преданным людям…
Да, лучше всего он чувствовал себя здесь — в Царском Селе. Александровский дворец — воистину бастион его души.
Царское достаточно далеко от шумливого и иногда грозного Петербурга, от которого всегда накатываются только житейские и государственные бури. Здесь очень уютно: в укромной спаленке на стенах благолепное собрание восьми сотен икон с мерцающими живыми огоньками в красных и зеленых лампадах. Ничей посторонний и резкий голос не донесется здесь до его ушей. Николай пробовал было поставить к себе в кабинет новомодный телефон. Но когда бестолковая телефонная барышня соединила его с каким-то крамольником, который брякнул, что все Романовы дураки, и хваленая охранка не смогла разыскать оскорбителя — царь приказал убрать мерзкий аппарат.
Правда, Аликс сохранила в своих апартаментах — и в палисандровой, и в сиреневой гостиных — по аппарату, а специально для разговоров с ним, когда он бывал в ставке, велела установить прямой провод. Но он, Николай, никогда не позволит более врываться в его жизнь какому-то бесплотному голосу, который нельзя судить и повесить…
Мысль Николая скользила по поверхности явлений жизни, будучи уверена во всегдашнем благоволении провидения к помазаннику божьему. И в том, что неограниченное самодержавие есть абсолютное благо для его подданных… Ни совесть, ни доброта, ни любовь к людям не отягощали характера Николая Александровича Романова.
Российского самодержца совсем не волновало, что на огромном фронте от Балтийского моря до Карпат мерзли без сапог и шинелей солдаты, ввергнутые его волей в грязную жижу окопов. От его сознания, как мячик от брони, отскакивали цифры напрасных потерь, факты о нехватке винтовок, патронов и снарядов, доклады о нераспорядительности военных и гражданских чинов…
Он частенько возвращался в эти дни к письму Маши Васильчиковой. Что-то очень сильно привлекало его к высказанным ею предложениям о мире с Германией. Сепаратном.
За несколько дней до пасхи начальник канцелярии министерства двора Мосолов, явившись на доклад, выложил из папки с бумагами… новое письмо Маши, на этот раз адресованное прямо ему, царю!
— Как оно попало к вам? — изумился Николай, вертя в руках конверт с русской маркой и штемпелями царскосельской почты.
— Ваше величество, оно было неизвестно кем опущено вчера вечером в почтовый ящик на станции… — развел руками генерал.
С заметным интересом и без гнева, как отметил про себя Мосолов, царь принялся читать письмо Васильчиковой.
«Не знаю, дошло ли до Вашего величества письмо, которое осмелилась Вам написать (10 марта нового стиля). И вот опять ко мне приехали трое (два немца и один австриец), прося повторить написанное мною в первом письме и, может быть, не дошедшем до Вашего величества, — читал царь и припомнил, что Сухомлинов, которому он дискретно поведал о первом письме, обещал выяснить имена тех, кто приходил к Маше, но пока ничего не доложил, — а именно, что в Германии и Австрии желают мира с Россией, и Вы, государь, возымевший святую мысль о международном мире и по желанию которого был созван в Гааге мирный конгресс, Вы, властитель величайшей страны в мире, Вы один — тот, который, как победитель, может первый произнести слово «мир» — и реки крови иссякнут, и страшное теперешнее горе превратится в радость».
