Между пивоваром и Игнатом установились враждебные отношения. Как бывало к купцам и приказчикам на пристани крючник Игнат, большой, страховитый, подходил мрачно, заранее наливаясь злобой, и разговаривал с ними грубо, с рывка, так и с пивоваром он был злобно груб.

— Ты что это, Игнат, так с ним резко разговариваешь? Уважать надо, начальство все-таки, советский служащий, — сказал ему как-то Николай.

— С какого такого ляда я его уважать должен? Он, как приказчик у купца Ухова, такой же. Я его сквозь вижу, глаз у меня на эту породу острый… «Начальство, начальство»… Какое такое может быть начальство, когда, говоришь, все теперь наше, народное? Сами хозяева! Погоди! Этот служащий гражданин еще покажет себя… Шмелевский пес!

Ячмень на завод доставлялся из Пасеговской и Просницкой волостей. Получал зерно со складов в Пасегове и Проснице русобородый, бойкий, краснощекий Пармен Лукич Новожилов, заведующий складским хозяйством пивного завода. Обычно за зерном в Пасегово и Просницу ездил он сам на заводских лошадях, с двумя сыновьями и племянником. Они сами перевешивали зерно, сами были и за ямщиков и за грузчиков. Такой порядок казался Николаю очень удобным: не надо было лишних рабочих на погрузке и выгрузке зерна.

Так как Николай сам помогал разгружать подводы, он каждый раз убеждался, что потерь зерна в пути не было, вес совпадал точно, до четверти фунта. Несколько раз за зерном в Просницу ездил с Парменом Лукичом Игнат. Он подменял заболевшего племянника Пармена. Возвращался всклокоченный, подпухший, с набрякшими подглазицами, с налитыми кровью глазами, сверх всякой меры переполненный самогоном, но на ногах держался крепко и чувалы с зерном ворочал по-прежнему легко.

— Хо-хо-хо! Кормят Игната, поят кумышкой до верхосытки и работы не спрашивают. А сами, смотри-ка, тверезые? На язык плеснут, вид только сделают, а все мне да мне подливают. Добрые, гады! Сверх всякой меры добрые! А Игната кумышкой не свалишь! Нет. Выпить — выпью, а все будто на каменку плесну — только жар по всем стропилам пойдет… И чего они до меня такие ласковые? С каких таких паренок? Боятся чего-то, гады! Боятся они нашего брата, директор!

И вот из последней поездки Игнат пригнал все четыре подводы на заводской двор. На мешках, связанный вожжами, с запекшейся кровью на бороде, стонал Пармен Лукич, оба его сына, тоже помятые, были, как мешки с зерном, привязаны к телеге и, испуганные, смирно лежали рядком.

Игнат был пьян и ругался, широко открывая рот, показывая крупные желтые зубы.

Через несколько дней из чека сообщили, что Новожилов с сыновьями занимались подменой первосортного ячменя зерновыми отбросами. Было обнаружено два тайных склада с большими запасами зерна в деревне Перелаз у брата Пармена Лукича и в Елесинцах у кулака Никанорова. Новожилов был в сговоре с пивоваром.

Но пивовара задержать не удалось. Он куда-то скрылся с женой и дочерью, оставив в квартире глухую старуху-бабушку и придурковатую прислугу.

Игнат три дня ездил с чекистами в Пасегово и Просницу.

Вернувшись, он высказался так:

— Ничего мужики там, в чека-то, с соображением. А только злобности настоящей в них нету. Мягки больно… Да разве это дело оставлять на земле и еще на службу ставить? Всех извести надо! Всех под корень, чтобы не было на земле этого гадючьего рода! Чтобы этой породой и не смердило на земле!

Враг отрезал республику от хлеба, нефти, угля.

К концу лета колчаковские дивизии подошли к восточной границе Вятской губернии.

В Вятке и в уездах зашевелились контрреволюционеры, оскалилось кулачье.

На крупнейшем Ижевском заводе эсерам удалось поднять мятеж. В Уржуме повернул штыки продовольственных отрядов против Советской власти капитан царской армии Степанов.

Степановские бандиты разгромили в Нолинске и Малмыже советские учреждения, расстреляли коммунистов.

Комитет партии большевиков провел митинг в электротеатре «Колизей», на котором выступили представители ЦК партии и рабочих Петрограда.

Присутствовавшие на митинге — рабочие, служащие, учащаяся молодежь — приветствовали призыв: «К оружию!»

Губернская партийная конференция постановила считать всех коммунистов от 18 до 40 лет мобилизованными.

Несколько дней спустя в душном полутемном коридоре духовного училища, где помещался губернский военный комиссариат, Николай прощался с Донькой, Агафангелом и Вечкой.

Агафангела и Вечку как железнодорожников послали на охрану железнодорожного моста, Доньку — во второй батальон Уральского стрелкового полка, Николая, как он ни протестовал, оставили пока при областном военном комиссариате в мобилизационном отделе.

Вышли мобилизованные на улицу, осмотрели с головы до ног друг дружку.

— А что, ребята, из нас, я думаю, неплохое будет пополнение для Красной Армии, — заявил Вечка. — Посидим-ка на скамеечке в сквере, покурим перед разлукой.

Они пошли через площадь к воротам чугунной ограды. На вихлявых сучьях ветел кое-где желтел лист. Наливались кровью ягоды барбариса.

Донька посмотрел на голубую шапку собора и вздохнул:

— Эх, «барыня», «барыня»… Сколько зим, сколько лет прошло, Колюха, как мы с тобой под этой громадиной — трам-тарарам-та-ра-рам-тара-тимта…

Николай улыбнулся:

— Да, начудили тогда с тобой… Условимся, товарищи, писать письма друг другу обязательно, — предложил он. — Вы понимаете, как дорога весточка друга.

Через два дня Вечка с Агафангелом уехали. Выступил в поход под командованием Азина и Донькин батальон.

Федос остался в Вятке командовать взводом на курсах красных командиров.

Не первый день стоит в воздухе тусклая пыль бесконечного дождя. Не тучи, а липкие тенета тянутся над рекой, цепляясь рваными краями за железные фермы моста. По краям его — полосатые будки часовых. Внизу, по обе стороны каменных опор, сереют ряды кольев с колючей проволокой.

На обрывистом берегу чернеет сруб избы — караулка. За ней в нескольких саженях — стена неприветливого хвойного леса в редких желтых пятнах берез.

Непогодь загнала караульщиков в избу. Народ пожилой, усатый, есть и бородачи. Почти у всех своя одежда — ватные пиджаки из грубого сукна или крестьянские армяки. Но красные звезды на шапках да патронные подсумки на ремнях свидетельствуют, что это — солдаты Советской республики.

В караульном помещении сине от самосада. Вдоль стены нары, посредине — самодельный стол с нарисованной на краю столешницы химическим карандашом шахматной клеткой. В углу за небеленой печкой — десяток винтовок. Над окнами самодельный лозунг, написанный лиловыми буквами:

ВСЕ НА ФРОНТ! МОГИЛА КОЛЧАКУ!

В печке трещат поленья — варится в чугуне картошка. Бородатый лохмач, прислонясь к подоконнику, лешакаясь, латает штаны, а нитка, как назло, узлится. Двое стучат шашками, норовя друг друга посадить в «нужник». Остальные лежат на нарах, переговариваются. В простенке тикают ходики.

Раз в сутки пройдет мимо — на Котлас — и обратно товаро-пассажирский поезд, дважды прогремит товарный, обдавая часового шипучим паром. Тихое, однообразное житье. Приблудилась бы, что ли, собака — погавкала бы…

Иногда Вечка снимал с гвоздика балалайку, проводил пятерней по струнам. Но и песня с этакими мужиками не ладилась.

Рано наваливались сумерки. Сидят у семилинейной лампы подчаски. На нарах густо храпят.

А Вечке не спится.

«В пятнадцати верстах от города и — такая глухомань. На стене, ровно в насмешку: «На фронт! Могила Колчаку!» А мы тут, как в богадельне, шерстью обрастаем. Ворону подстрелить нельзя — береги патроны. Засунули нас в затишек и сиди…»

Агафангел молчит.

— Ты спишь? — толкает Вечка товарища.

— Не сплю. Чего тебе?

— Тощища. У этих, в армяках, — одни разговоры: о земле, о савраске, о бабах. Мужики. Но ведь мы-то с тобой молодые. Ни двора, ни кола у нас. Наше место на фронте… Ты спишь, Шалгин?