— А чего, чего тебе, комиссар?

— Чего? Чтобы мы победили всякую сволочь. И мы победим, я знаю! Но чтобы победить скорей и в мировом масштабе! Вот что мне, птичка-Воробушек, надо! И чтобы мир был на нашей Советской земле. Чтобы все: и Печенег — это мой давний дружок, — и ты, и я — чтобы все, кто хочет, могли учиться и строить новую светлую жизнь для всех. Вот что надо!

— Так ведь будет! Будет же все это!

— А еще радости… и счастья. Счастья надо твоему комиссару, Воробушек…

Клава и Агафангел привезли его на родную Луковицкую — лежал уже неделю, изредка с помощью Клавы передвигался по комнатам на дрожащих ногах.

Но и лежачий, кашляющий кровью Николай принес в дом Ковырзнева на Луковицкой праздник. Марина Сергеевна с утра уходила на барахолку, что-то уносила в узлах, а возвращалась с продуктами, и потом таинственно и радостно колдовала на кухне. И запахи печеного и пряженого, как на большом празднике, наполняли всю квартиру.

Тихон Меркурьевич, худой, постаревший, с седой головой, только густые брови по-прежнему черны, веселенький, ходил по комнатам, напевая и насвистывая «Тарарабумбию».

С утра и до вечера скрипела в квартире Ганцыревых дверь. Побывали у Николая, конечно же в первую очередь, все луковицкие дружки, которые случаем — кто на побывку так же, как Николай, после ранения, кто проездом оказался в городе. С Агафангелом вваливались группами заводские ребята.

И однажды заскочил ненадолго Игнат. Он заполнил всю квартиру своим телом и грубым голосом.

Игнат не похож на себя прежнего. Он был в шинели, явно не по его могучей фигуре, затянутый ремнями, с маузером на боку, в желтых ботинках на толстой подошве и в грязно-серых, похожих на онучи обмотках. Буденовка кривовато сидела на макушке, из-под нее в разные стороны буйно лезли пламенеющие волосы. Вместо знаменитой бороды — густая стерня щетины.

Николай расхохотался так, что пришлось идти к тазу и плеваться кровью.

А Игнат трогал рукой свое голое лицо и смущенно объяснял:

— Что, несвычно без бороды-то меня видеть? Да и я ровно как голый хожу. Богом молил, чтобы разрешили носить. Так нет, командир приказал убрать.

Игнат очень торопился. У ворот бил копытом в доски, звенел щеколдой и всхрапывал его конь.

Оказывается, Игнат теперь боец особого отряда чека по борьбе с контрреволюцией.

— Узнал я, что ты вернулся. Отпросился вот на часок.

Недолго пробыл Игнат, поговорить не удалось, но с Тихоном Меркурьевичем они все-таки успели выпить какого-то зелья из фляжки Игната.

Многие побывали за неделю у Николая. Только Наташа не приходила. А он все ждал, прислушиваясь к шагам прохожих, к стуку калитки, приподнимался на постели, когда скрипела дверь в сенях. И тускнела радость от встречи с родными, с друзьями, тосковал, задумывался Николай Ганцырев.

Клава сразу замечала перемену в его лице, подбегала, совала под мышку градусник, осматривала повязку на груди. Клава-Воробей сразу так пришлась по сердцу Марине Сергеевне, что та даже, бывало, ворчала на нее, как на свою.

Тихон Меркурьевич тоже ласково поглядывал на Клаву и велеречиво восхвалял ее как «милосердную сестру, жизнь дающую».

Клаве давно надо было уезжать в часть, она не раз намечала и день отъезда — и вдруг откладывала.

Николай стал набираться сил, выходил на улицу подышать на скамейке во дворе. Он написал всем друзьям по полку и бригаде письма и целой стопкой сложил на столе, на самом видном месте. Но Клава делала вид, что писем не замечает.

Наконец, пришлось настаивать на отъезде. Провожали ее все: Агафангел, Катя, Тихон Меркурьевич и даже Марина Сергеевна. Вот уже простились. Бледная Клава сунула Николаю руку лодочкой, надавала ему всяких советов, а губы ее дрожали.

Ушли. И Николай остался один во дворе. Но вот простучали торопливые шаги, скрипнула калитка, и Клава бросилась к нему, припала к груди.

Он поднял руку, погладил ее мокрую щеку.

— Комиссар, комиссар… — она вскинула лицо. — Поцелуй меня на прощанье… Может, не увидимся больше…

Он поцеловал ее соленые губы.

— Ну, как же не увидимся? Куда я без полка?.. Эх, Воробушек, Воробушек! Если бы ты только знала.

Клава посмотрела ему в глаза, отстранилась и сказала печально:

— Знаю, комиссар… — и уже от калитки: — Не любит она тебя.

После отъезда Клавы прошло полмесяца. За это время Николай так поправился, что мог сам, без посторонней помощи ходить в лазарет за пять кварталов от дома, где ему делали перевязки. Правда, в средине пути приходилось присаживаться на скамейку два раза.

По утрам он уходил в дровяник и, корчась от боли, заставлял себя заниматься гимнастикой. «Разлежался, изнежился, — бранил он себя. — Подумаешь — инвалид! Нечего тебе, Черный, распускаться».

От Наташи он получил за это время две записочки. В первой просто сообщалось, что она рада возвращению Николая, и обещала обязательно-обязательно прийти, как только закончатся хлопоты по подготовке спектакля. Во второй — снова обещалась заглянуть и приглашала на премьеру.

В городе в это время было много приезжих артистов, занесенных в провинциальную Вятку буйными временами из Москвы, из Питера, из Риги, — и почти все с именами, знаменитости.

Наконец, Николай настолько окреп, что решил сходить в театр. Ставили Гауптмана — «Потонувший колокол».

Николай сидел в партере и посмеивался над собой, замечая, что чувствует он себя сейчас примерно так же, как в далеком прошлом, когда он пришел на доклад Игоря Кошменского в клуб «Молодых патриотов» с единственным непреоборимым желанием хоть на минутку, хоть издали увидеть Наташу.

«Все то же, все так же… Эх, комиссар, комиссар, а сердце-то у тебя все то же, Кольки Черного сердце, глупое!».

В антракте в толпе он уловил общее движение и шепот девушек:

— Смотрите, смотрите, вон там — Гремин-Дарский!

— С кем это он?

— Это художница, Наташа Веретина.

Наташа в сиреневом платье шла под руку с очень стройным мужчиной в черном костюме, с тонким породистым лицом.

Ганцырев ушел из театра.

Он не давал себе пощады: с утра занимался гимнастикой, обтирался холодной водой, много ходил по городу и много ел.

Наконец, наступил радостный для Ганцырева день, когда врачи сказали: почти здоров. Николай стал готовиться к отъезду, но начальство распорядилось иначе. Его назначили комиссаром дивизии, которая формировалась здесь, в Вятке.

И замелькали дни, заполненные всякими делами так плотно, что подумать о себе, сосредоточиться можно было только ночью. И этот бурный вихрь дел, до предела уплотненное время очень были по нраву Николаю Ганцыреву. По городу — в штаб, из штаба — в губком, губисполком, на заводы и в железнодорожные мастерские он теперь носился на орловском жеребце Изумруде. Крупный красавец в яблоках, с тонкими бабками в чулочках, с легкой и злой мордой, был так же неутомим, как и его хозяин. Николай нечасто теперь бывал дома, иногда не показывался по нескольку суток.

Однажды он увидел Наташу в толпе артистов у театрального сквера. Чуть впереди остальных, она шла ему навстречу. Николай придержал жеребца, сильно натянул поводья. Изумруд заплясал, цокая копытами.

Наташа — она всегда любила лошадей — остановилась, вмиг узнала, и, улыбаясь, вытянув руки, закричала:

— Николай! Коля!

Было видно, что радость Наташи искренняя, неподдельная. Она и прежде вот так же радовалась каждой встрече с ним после долгой размолвки, так же просто, как будто бы ничего особенного между ними не произошло.

Николай спрыгнул на землю, взял жеребца под уздцы, подошел.

И сначала Наташа совсем по-детски восхищалась лошадью, потом повернулась к артистам:

— Это мой давний-давний друг и защитник… вот с такого возраста, — она показала на аршин от земли. — Мы с ним давно не виделись.