- Но ты сказала, что за один день трижды меняла мнение, - ответил Энтони, которого до глубины души ранили ее слова. - Каково же было третье?
- Окончательное, - серьезно сказала Пакита. - Когда нам сообщили о том, что случилось с Гильермо, я поняла, что мы все катимся в пропасть, и что я должна сделать всё возможное, чтобы предотвратить катастрофу. И там, в больнице...
Она умолкла на миг, вспоминая о тех ужасных минутах, а затем, собрав все свое мужество, продолжила.
- Не хотелось бы драматизировать, но тогда, в больнице, я дала себе торжественную клятву: если мой брат выживет, я удалюсь от мира. Бог совершил это чудо, и я окончательно убедилась в том, о чем подозревала уже давно. Все те несчастья, что обрушились на мою семью, были карой за мои грехи. Я не знаю, простят ли меня в небесах, но, по крайней мере, теперь я знаю свой путь. Я знаю один монастырь в Саламанке, его настоятельница - кузина моей матери. Когда я закончу здесь свои дела, я отправлюсь туда. Пока я не собираюсь принимать постриг. Хватит поспешных решения, я и так уже натворила достаточно. Несколько месяцев я проведу в молитвах и размышлениях, а осенью приму решение.
Энтони пытался осознать странную череду новостей. Все женщины, с которыми у него были отношения, изменили жизнь и место жительства: Тоньина, Лили и теперь Пакита. По моей вине Мадрид окажется безлюден, подумалось ему.
Вместо ответа он подвел Пакиту к портрету матери Херонимы де ла Фуэнте. Несмотря на большой размер картины, монахиня на ней казалась крошечной, сгорбленной под бременем лет, постов, страданий и размышлений. Однако, это тяжкое бремя не сломило ее духа. У нее был утомленный вид, чуть покрасневшие тяжелые веки и решительно сжатые губы. В костлявой руке с набухшими венами она держала книгу, в другой руке - распятие. Казалось, лишь на миг подняла она глаза от распятого Иисуса, чтобы взглянуть на художника - и застыла так на века, чтобы встречаться взглядом с каждым, кто остановится, чтобы посмотреть на картину. Поначалу она могла показаться суровой, однако, присмотревшись, зритель поневоле обращал внимание, сколько милосердия и понимания было в ее глазах.
- В Мадриде есть два идентичных портрета, - сказал Энтони, - оба приписываются Веласкесу. Этот лучший, другой находится в частной коллекции. Над обоими написан один девиз, со временем потемневший, но легко читаемый: Bonum Est Pretolare Cum Silentio Salutare Dei. Что означает: "Ждать от Бога спасения лучше в тишине". На портрете есть также эмблема с другой надписью, которую я не помню дословно, но смысл ее таков: "Слава Божия - единственная моя отрада". Я боюсь, что в уединении своей кельи тебе придется решать, какой из двух девизов тебе ближе.
Ничего не ответив, Пакита выдернула руку и вышла медленным, но решительным шагом. Энтони даже не обернулся, чтобы посмотреть ей вслед. Некоторое время он рассматривал портрет матери Херонимы де ла Фуэнте, а затем отправился в конец зала, где были выставлены "Менины". Там его и обнаружил Гарри Паркер, когда пришел, обеспокоенный задержкой.
- Пора, Уайтлендс.
- Вы заметили, Паркер? - произнес Энтони. - После длительного молчания, под конец своей жизни, Веласкес нарисовал эту картину. Эта работа - вершина его мастерства и, в то же время, его завещание. Это портрет двора наоборот: изображена группа обычных людей - дети, слуги, карлики, собака, пара служащих и сам художник. В зеркале нечетко отражаются фигуры королей, представителей власти. Они вне картины и, следовательно, вне наших жизней, но видят всё, контролируют всё, и это они придают картине смысл существования.
Молодой дипломат снова посмотрел на часы.
- Что бы вы ни говорили, Уайтлендс, однако, уже поздно, а мы ни за что на свете не должны опоздать на этот поезд.
