— Все ясно, товарищ командующий! — не выдержал молчания живой, подвижной, с загорелым дочерна худощавым лицом Катуков. — Противник начал решительное наступление. Это несомненно. Он уже бросил в бой свыше ста танков, а это не шуточки.

Ватутин искоса взглянул на командующего танковой армией и еще сосредоточеннее всмотрелся в карту. Хрущев резко расправил широкие плечи и, прищурив глаза, отрывисто сказал:

— Значит, нужно наносить удар всей мощью нашей артиллерии?

— Никакого сомнения! — воскликнул Катуков и, помолчав, пояснил: — Конечно, главные силы противник в бой еще не ввел. Это, всего вероятнее, наступление передовых частей с целью борьбы с нашим боевым охранением и выхода к переднему краю главной полосы обороны. А основные силы противника ждут результатов боя передовых частей. Вот сейчас-то, — вновь, возвысив голос, разгорячился Катуков, — сейчас-то и нужно обрушить на них всю мощь огня нашей артиллерии. Тем более что у нас давно уже все спланировано, подготовлено и пристреляно. Один сигнал и…

Катуков с силой взмахнул рукой и с еще большей силой опустил ее вниз.

— Горячий народ танкисты, — не отрываясь от карты, хмуро проговорил Ватутин. — Чуть что заметил, размахнулся, не раздумывая, и тресь! А если противник главные силы еще не подвел? — встав из- за стола и подходя к Катукову, строго продолжал Ватутин. — Если это не решительное наступление, а только попытка ввести нас в заблуждение? Тогда что? Ударить по пустому месту?

— Это исключено, — выдержав настойчивый взгляд Ватутина, воскликнул Катуков. — Нам хорошо знаком почерк и самого Манштейна и командующего четвертой танковой армией генерала Гота. По всему видно, это начало большого наступления, а не случайный бой. И чтобы сорвать это наступление, нужно бить.

— Да, — устало потирая ладонью широкий лоб, проговорил Хрущев, — более шестисот наших орудий и минометов будут участвовать в контрподтотовке… Даже пять минут огневого шквала — это почти двадцать тысяч снарядов и мин. Двадцать тысяч, — повторил он и смолк.

Тревожная тишина замерла в просторном кабинете, ярко освещенном лампочкой походной электростанции. Только за темными шторами от далекого гула канонады тонко позванивали стекла.

— Но не в этом дело, — прервал тягостное молчание Хрущев, — боеприпасов у нас хватит. Это не сорок первый и не сорок второй годы. Мы не пожалеем ни двадцать, ни сорок, ни сто тысяч снарядов и мин. Главное — сорвать наступление противника или хотя бы ослабить силу его первых ударов.

Ватутин опять склонился над картой, потом пристально посмотрел на Катукова, на командующего артиллерией фронта и, услышав гудок телефона, взял трубку. Он долго слушал, карандашом набрасывая что-то на карту, и, положив трубку, сказал:

— Противник атаки прекратил. Продолжается только ружейно-пулеметная перестрелка. Из глубины вражеского расположения доносится шум моторов.

— Совершенно ясно! — не удержался от реплики Катуков. — Главные силы подтягивают.

Ватутин взглянул на него и, недовольно поморщась, отвернулся.

— А что происходит на Центральном фронте? — вполголоса спросил Хрущев.

— Да, это очень важно, — сказал Ватутин и позвонил по телефону, — соедините меня с Рокоссовским, только быстро. Добрый вечер, Константин Константинович, — через минуту вновь заговорил Ватутин. — Да, да. Успокаивается. Атаки прекратил. В глубине шум моторов. Да, силы бросил сравнительно небольшие, но атаки были весьма упорные. Кое-где сбил боевое охранение. А у вас что? Да! — и удивленно и радостно протянул Ватутин. — Так, так. Это очень важно. Спасибо. Доброй ночи.

Он торопливо положил трубку и, подойдя к Хрущеву, взволнованно сказал:

— Очень важная весть. Разведчики Центрального фронта у села Тагино столкнулись с группой немецких саперов. Они проделывали проходы в минных полях. Одного сапера удалось захватить. На допросе он показал, что утром, в два часа по европейскому времени, после короткой артподготовки немецкие ударные группировки переходят в решительное наступление на Курск.

— Значит, наши предположения и расчеты верны, — проговорил Хрущев. — Двойной удар на Курск с севера и с юга. А здесь они начали наступать раньше только потому, что у нас сильное боевое охранение и большое расстояние до главной полосы обороны.

— Именно поэтому, — согласился Ватутин и, отодвинув карту, решительно заключил: — Раздумывать больше нечего. Нужно бить всей мощью артиллерии.

Саша Васильков хорошо знал секторы обстрела из всех трех амбразур и соседние огневые точки, но сейчас, оставшись в дзоте один, никак не мог сообразить, что происходит вокруг и что нужно делать. Частые тупые удары сотрясали землю. Скрипел и потрескивал бревенчатый накат над головой. В просветы амбразур наползал едкий, вонючий дым. По привычке, подсознательно понимая, что спасение только в оружии, Саша схватился за рукоятки пулемета к слезящимися глазами всмотрелся в среднюю амбразуру. Метрах в двухстах впереди, в рыжих зарослях бурьяна отчетливо виднелась густая цепь лежавших на земле вражеских пехотинцев.

— Вот они! — прошептал Саша, и пальцы невольно потянулись к гашетке спуска.

«Рано, рано! Как вскочат, так ударю», — сам себе приказал он, и это сразу же подсказало ему, что нужно делать. Он подтянул к пулемету оставшиеся коробки с лентами, уложил их поудобнее, раскрыл и, не отводя взгляда от рыжего бурьяна, замер. Гул канонады не утихал. Один за другим вспыхивали взрывы и позади вражеских пехотинцев.

— Наши, наши бьют! — закричал Саша и от неожиданной мысли смолк.

«А если и справа и слева наших никого не осталось? Обойдут тогда немцы и ходом сообщения с тыла ворвутся в дзот».

— Все равно держаться! — сквозь зубы прошептал Саша. — Бить, пока есть патроны! А будут обходить — наши помогут.

Незаметно, словно откатись куда-то, гул канонады стих, и в бурьяне, торопливо вскакивая, засуетились пехотинцы.

— Не спеши, не спеши! — опять остановил себя Саша, до боли в пальцах стиснув рукоятки пулемета. — Вот теперь огонь! — прокричал он, когда атакующая цепь гитлеровцев выскочила из бурьяна.

Пулемет мягко задрожал в руках и вдруг смолк.

— Задержка! — вскрикнул Саша и, взглянув на приемник, облегченно вздохнул. В горячем порыве он не заметил, как одной очередью выпустил целую ленту.

Он вновь зарядил пулемет и, склонясь на земляную площадку, всмотрелся в амбразуру. Цепи фашистских пехотинцев как не бывало. Только в низине подозрительно качались рыжие макушки сорняков.

И снова дым, пыль, сплошной грохот окутали дзот. Один за другим четыре страшных взрыва ахнули совсем рядом, и тугая, горячая волна отбросила Сашу к стене. Он с трудом поднялся, раздвинул слипшиеся веки и, увидев, что пулемет цел, схватился за рукоятки. Там, в низине, выскакивая из бурьяна, опять выстраивались в цепь фашистские пехотинцы. Сдерживая дрожь в руках, он поймал на прицел самую ближнюю группу пехотинцев и нажал спуск. С поразительной отчетливостью он видел, как падали скошенные гитлеровцы, как остатки группы бросились в бурьян, и перенес огонь на другую группу. Он бил короткими, скупыми очередями, весь слившись с пулеметом и дрожа в такт его дробному перестуку. Он остановился, когда вся вражеская цепь исчезла и в ленте осталось десятка два патронов. Он обшарил весь дзот, но ни одной новой ленты не нашел. Только в углу валялся чей-то подсумок и в нем штук тридцать патронов. Саша поспешно вставил их в ленту и прильнул к амбразуре. В лучах клонившегося к горизонту солнца все еще плавали рваные клочья дыма. По всему фронту суматошилась беспорядочная стрельба, то чаще, то реже ухали взрывы, доносился приглушенный рев моторов и лязгающий скрежет гусениц. Впереди же дзота было пустынно и удивительно тихо.

«Значит, атаки отбиты и наступление сорвано», — облегченно подумал Саша и вдруг заметил что-то темное, выползавшее из низины. В горле мгновенно пересохло, и шершавые губы никак не могли поймать горлышко фляги. Он с трудом поборол волнение, выпил воды и теперь отчетливо рассмотрел неторопливо выползавший прямо к дзоту окутанный дымом и пылью длинноствольный танк.