— Гуляют! — сказала бабушка. — Ах ты, горе мое лихое!

Широко, по-мужски шагая, она взошла на крыльцо, распахнула обитую войлоком дверь. Я вошел за ней. В переднем углу сидел, развалившись, дед, справа от него — дядя Ларион, слева — отец с чьей-то гармонью в руках, лениво игравший «камаринского». Два незнакомых бородатых мужика плясали перед столом. На лавках сидели еще четыре мужика. Стол был уставлен бутылками с водкой, кружками с пивом, закусками. Все в избе были пьяны. Дядя Ларион, с покрасневшими щеками и потным лбом, клевал носом.

Бабушка оттолкнула плясунов, и они молча сели на лавку. Гармонь смолкла.

— Никак хозяюшка припожаловала? — сладким голосом проговорила толстая пивоварка Марина. — Милости просим!

Бабушка окинула ее сердитым взглядом, повернула голову к столу.

— Ларион, Алексей, сынки мои милые! — сказала она. — Вы зачем сюда приехали?

Ларион развел руками.

— Мамаша, я уговаривал, а родитель, то есть, никак слушать не желает, — залепетал отец. — Я изо всех сил, мамаша…

— Вижу, сам науговаривался, — бабушка с укоризной покачала головой. — Ах, сынки, сынки, надежа моя! Опора моя на старости лет!

Она сощурилась на собутыльников деда, бог знает откуда налетевших пропивать наши кровные шестьдесят два рубля.

— А вам, гостеньки дорогие, не пора по домам? Небось люди тоже семейные? Где-то жены тоскуют, детки плачут, а вы тут на чужой счет угощаетесь.

Пьянчуги заулыбались, зашумели. Дед стукнул кулаком по столу.

— Наталья, гости мои, я здесь хозяин.

Бабушка принужденно улыбнулась, отодвинула дядю Лариона и подсела к деду, начала звать домой. Дед не соглашался. Пьяные мужики галдели, не слушая друг друга. Марина притворно-фальшивым голосом уговаривала пьянчуг разойтись по домам.

— Хватит, попировали, — говорила она, косясь на бабушку. — Я тоже с вами умаялась, ночь не спавши, прямо глазыньки слипаются.

Бабушка запустила тайно руку в правый карман штанов деда, выхватила кошелек и сунула ею себе за пазуху.

— Наталья, ты меня знаешь? — задиристо спрашивал дед. — Уходи отсюда. Душа моя меру чувствует. Сам все разумею.

Бабушка встала.

— Гуляй, гуляй, Спиридон Демьяныч! Только буйну голову не прогуляй. Счастливо пировать!

Я понял все. Деньги у нее за пазухой, отпала нужда уговаривать старика: пированье само собой кончится, гуляки разбредутся, и дед явится домой.

Она взяла меня за руку, кивнула сыновьям, и мы вышли на улицу. Дядя Ларион и отец покорно плелись за нами.

— Мы за ним досмотрим, — несвязно говорил дядя Ларион. — Тут, мамаша, свой глаз нужен, и мы родителя не бросим.

— Оба поедете со мной, — внушительно оказала бабушка. — Спиридон уж не дитя, чтоб за ним доглядывать. Да и хороши вы, доглядчики: сами пьянее старика! И зачем я таких шатунов-забулдыг нарожала! Ни об чем не думаете, ошалели от водки совсем. Даже коня-то привязать не могли, пустили его на волю божию.

— Ларион пускай едет домой, а мне никак невозможно, — заговорил отец. — К примеру, папаше музыка потребуется, чужого гармониста позовет, — надо поить, платить. Во сколько обойдется? А я свой, даром сыграю, спою. Я должен остаться при папаше.

— Понимаю, — бабушка взяла его за воротник полушубка, сильно тряхнула. — Понимаю, куда гнешь! И вот что окажу: Спиридон мне муж законный, обязана ему ноги мыть да воду пить. Нету моей бабьей власти над мужем. А ты сын, под сердцем моим выношенный, тебя могу поучить уму-разуму. Не поедешь— возьму палку, зубы повыкрошу!

Я просто любовался бабушкой. Что-то новое было в ее облике, движениях, словах. От кроткой и доброй старухи веяло силой, решимостью постоять за семью до конца, и я не сомневался — она «выкрошит зубы» отцу, если он пойдет наперекор.

Отец и дядя Ларион тоже понимали это. Они молча сели в сани. Бабушка сама правила конем, и у нее было скорбное, будто окаменевшее лицо.

Дома отец сразу лег спать и захрапел. Бабушка сказала матери:

— Я у Спиридона кошель вытащила — бог надоумил. Ужасно боялась, что дружки-собутыльники заметят и гаркнут: «Демьяныч, держи карман!» Их, пропойных чертей, полна изба. Тяну кошель, а рука дрожит, словно чужого граблю. О господи, до чего дожила!

Они вместе с матерью вывернули объемистый кошелек из лосевой кожи, подсчитали смятые кредитки, серебро, медяки. Было двадцать семь рублей с копейками.

— За два дня больше тридцати целковых пропито! — ужаснулась мать. — Ну на что похоже? Куда столько пошло?

— Ты же знаешь, какой старик, — отозвалась бабушка. — Пьяный всем взаймы без отдачи раздает. Да и пьет не один, целую ораву накачивает водкой. Тут сотню пропить недолго.

— Какой же изверг водку придумал? — сказала мать. — Вот кого пришибить не жалко!

— Его, милая, не пришибешь. У того лиходея, наверно, кости давно сгнили.

Бабушка спрятала кошель с деньгами в сундук, задумалась и сказала повеселевшим голосом:

— А все ж таки я двадцать семь рублей отвоевала! До весны проживем как-нибудь.

Дед пришел на четвертый день. Был он трезв и кроток. Бабушка не пеняла, не задирала его, только спросила, не хочет ли он опохмелиться, и готова была поднести маленький лафитничек. На такие случаи она всегда хранила бутылку водки.

— Боже избавь! — отмахнулся дед. — Веришь ли, с души воротит, видеть не могу. Старость, должно, подступает: все труднее да труднее пить.

Его накормили, напоили чаем. Укладываясь на лавку спать, он робко сказал:

— Тут, Денисовна, такое… Кошель с деньгами я где-то обронил. Пришлось в кредит пить. Займи у кого-нибудь, отдай пивоварке Марине, меня не позорь. Соломиных еще никто не попрекал, что они долгов не платят. Завтра иду на промысел, принесу белок — разочтемся.

— Сколько должен?

— Двадцать шесть рублей.

Мать отвернулась к окну, плечи у нее вздрагивали. Бабушка коротко ответила:

— Уплачу.

Больше она не сказала ни слова, но я понимал, как тяжело ей, как велика ее скорбь. Завтра она отнесет долг пивоварке. Из отвоеванных ею двадцати семи рублей, которым она так радовалась, останется один рубль. Как жить? И все от водки, будь же она проклята!

В тот день я молча дал себе клятву никогда не брать в рот хмельного, не причинять пьянством горьких слез семье…

Охотники сидели дома: выпало много снегу, собакам невозможно — работать в лесу, и стояли небывалые морозы. Дед все-таки ушел на лыжах, Урму с собою не взял, и мы не ждали теперь богатой добычи. Нам казалось, старик уходит потому, что пропился, замучила совесть, и ему тяжело оставаться дома.

В ту зиму счастье, видно, само бежало навстречу деду. Через неделю он принес двух кидусов — помесь куницы и соболя. Шкурка у кидуса соболиная, хвост куний.

Звери были старые, упитанные, очень крупные, с редкостным по красоте мехом. В конце зимы — удача неслыханная.

Соседи-охотники заходили поглядеть на дедову добычу, и все говорили, что таких матерых зверей еще никому в Кочетах не доводилось добывать. Дядя Ларион сказал:

— Здесь за кидусов настоящей цены не взять. Кидусы попадают на охотника однажды в десять лет. Шкурки надо везти в город, искать любителя. Соболя всякий богач может купить, а вот кидуса — найди попробуй! С любителя можно взять такую цену, что и вымолвить страшно.

У деда были свои давнишние счеты с городом. Он когда-то повез туда, тоже прельстившись высокими ценами, продавать белок и горностаев. Наскочил на жуликов. Его заманили в трактир «вспрыснуть» продажу, подсыпали чего-то в стакан, усыпили намертво и, ограбив, скрылись. С тех пор он слышать не хотел о поездке в город.

— Давай, папаша, свезу, — приставал дядя Ларион. — Я этим кидусам найду покупщика. Кидус— все равно, что теленок о двух головах. Меха ж выставочные! Я знаю, кому продать. За труды возьму немного: десять процентов комиссионных и семь процентов куртажных и пять процентов на транспортные расходы.

Дядя Ларион никак не мог обойтись без непонятных слов и этим окончательно испортил дело. Комиссионные, куртажные и транспортные вызвали такой дружный осуждающий смех в избе, что дядя схватил шапку и, не простившись, исчез.