Надо спешить. Я сажусь на облучок, гоню Барда-дыма к почте. Седобородый чиновник в засаленном сюртуке принимает подписку, дает квитанцию. Чиновник смотрит на меня почему-то с усмешкой. Я не обращаю на это внимания. Будущее представляется как сказка.
В тот день приезжаю домой ранее обыкновенного. Хозяин не страшен. Что он теперь?
Должно быть, вид мой необычен. Агафон щурится.
— Что-то козырем ходить стал? Деньги нашел или что?
— Нашел.
— Много?
— Хватит, Агафон Петрович.
— Сурьезно разговариваю. Может, в санках кто бумажник оставил? Это бывает. Давай мне.
— Ничего не нашел, а скоро уйду. Ищи работника.
— Понимаю. Теплое местечко приглядел.
— Да уж, видно, так.
— Учишь вас, чертей деревенских, обтесываешь мозги, из сил выбиваешься, а вы чуть только оперились в городе — хвост дудкой: ищи другого.
…Невысокий худощавый человек в потертом пальтишке сам откидывает полость.
— В Горькую слободу, полтинник.
Цена подходящая, человек трезв, но я помню хозяйский наказ. Горькая слобода — опасно.
— Не поеду.
Седок уже не молод, черные волосы вылезают из-под каракулевой шапки.
— Та есть как не поедешь? Занят, что ли?
— Не велено ездить в Горькую слободу.
И я выкладываю все, что слышал от хозяина. Человек улыбается.
— Потешный, должно быть, хозяин, да и ты хорош: сказкам веришь. Ну-ка, давай поехали.
Я трогаю Бардадыма. Будь что будет!
— Хочешь знать — лишь в Горькой слободе и живут настоящие люди, — говорит седок. — Запомни: рабочий человек не обидит. Бывают драки, поножовщина. Извозчиков, случается, бьют. Но это ведь огарки, не мастеровые. В семье не без урода. Вы уж с хозяином решили: вся Горькая слобода — жулье да разбойники. Нехорошо, брат.
Мне даже неловко за свой страх.
Всю дорогу разговариваем. Седок спрашивает обо всем: кто я, откуда родом, сколько зарабатываю, есть ли товарищи. Всегда было почему-то неприятно, если седоки, особенно подвыпившие, приставали с разговорами. В их словах я улавливал любопытство бездельников. На этот раз хочется выложить все.
— Зря, друг мой, нанялся в извозчики, — говорит седок. — Хозяин из тебя прохвоста или стяжателя сделает. Шел бы на завод, на фабрику.
— Ходил… Не берут.
Подъезжаем к деревянному домику. Седок слезает, дает деньги.
— Заходи, побеседуем. Конь передохнет малость.
Хочется зайти к нему и боязно.
А вдруг весь разговор направлен к тому, чтобы опутать, заманить и ограбить? Разденут самого, угонят лошадь.
Смотрю в лицо седока, и сомнения отпадают. Нет, с таким хорошим лицом нельзя быть грабителем.
Привязываю лошадь к тумбе. Переходим дворик. Седок протягивает руку.
— Давай познакомимся: Николай Павлович Яхонтов.
Я называю себя. И вот мы в комнате. В углу этажерка с книгами и журналами. Вдоль стен полки, тоже заставленные книгами. Какое богатство! Я никогда не видал столько книг.
— Неужто все прочитано?
Яхонтов кивает.
— Прочел, мой друг, прочел. И, кроме этих, еще кое-что читал, изучал. А что ты читал?
Вспоминаю кочетовскую библиотеку Всеволода Евгеньевича, купленные мною книжонки о сыщиках… Куда уж мне!
— Скоро сам буду сочинять книги, — важно говорю я, вспомнив о квитанции на заказанное «руководство» к достижению счастья.
— Да ну? — усмехается Николай Павлович. — Ты, брат, порядочный комик. Написать хорошую книгу — это значит потратить десяток лет упорного труда. Откуда пришла такая мысль?
Достаю из кармана прейскуранты, развертываю перед Яхонтовым.
— Вот, все это скоро получу. Можно и вам тоже выписать. На почте, наверно, еще берут заказы.
Николай Павлович смотрит на бумажки, как-то странно скосив глаза, и смеется. Потом лицо его темнеет, губы вздрагивают. Разорвав прейскуранты, он брезгливо швыряет их в угол.
— Негодяи, подлые души, — говорит он сдавленным голосом. — Что делают!
Я, оробев, опускаю голову.
— Садись, поговорим, — приглашает Яхонтов. — Тебе нужно понять многое. Не всякому слову можно верить, хотя оно и отпечатано в типографии на хорошей бумаге. Поглощать глупую болтовню продажных писак хуже и вреднее, чем не читать вовсе.
Он подает толстую книгу.
— На, читай, прочтешь — приходи за другой. Страницы не загибай, не пачкай, книгу любить надо. Чего не поймешь, объясню. Вообще, не стесняйся, заходи почаще, дружить будем.
Я озадачен: вчера город казался грязным пустырем, где одиноко бродят озлобленные, недовольные люди и, как могут, пакостят друг другу.
И теперь, без малейшего усилия с моей стороны, паутина разорвана. Незнакомый человек протянул руку. Значит, везде есть стоящие люди, только надо столкнуться с ними.
— Нравится город?
— Нет.
— Беда в том, что ты начал знакомство с городом не с того конца.
Каждое слово его значительно, голубые глаза светло улыбаются. Люди городских окраин, пьяницы, огарки и кошкодеры показались другими. Я рассказываю новому другу о дедушке, о Всеволоде Евгеньевиче, о Зинаиде Сироте.
— Как фамилии? — спрашивает он. — В какой камере сидят? Срочные? Следственные? Так, так. Это интересно.
Он записывает что-то на листке бумаги. Потом долго расспрашивает о кочетовской жизни, про Всеволода Евгеньевича.
— У тебя был золотой учитель, — говорит он внушительно. — Таких, к сожалению, мало еще в деревне. Удивляюсь, как ты, ученик Всеволода Никольского, польстился на глупые прейскуранты… Впрочем, возраст виноват: ветерок в голове. Это пройдет! Теперь что читаешь?
— Некогда читать.
— Как некогда? — возмущается он. — А на колодах вы иногда долго стоите в ожидании седоков. Вот и читай!
Я даже вздрагиваю. Как это в голову не приходило? Ведь сколько часов пропадает зря!
Пора уходить. Я понимаю это и все-таки не могу подняться: так хорошо в маленькой, бедно обставленной комнате, главным украшением которой служат книги. Улыбка не сходит с лица хозяина. Он кажется теперь моложе, чем на улице, мягче и добрее.
Прощаясь на лестнице, Яхонтов говорит:
— Постараюсь на завод устроить, потолкую кое с кем из ребят. Не отчаивайся, парень. У тебя все впереди.
Завод! Чудесное обещание! Прейскуранты совсем вылетают из головы.
Глава восемнадцатая
Книги я полюбил еще в Кочетах. Теперь они окончательно завладели мной. То и дело заворачиваю в Горькую слободу. Николай Павлович дает книги — одна интереснее другой. Чего только нет в этих книгах! И невозможно представить, что все написанное выдумка.
Ночью сижу на постели: тихая радость в сердце. Грущу, когда хорошие герои безвинно страдают, попадают на виселицу, гибнут, кончают самоубийством. Радуюсь, когда, пусть на короткий миг или слишком поздно, побеждает добродетель, злодеи наказаны.
Охотно вожу седоков в Горькую слободу, и никто не убегает, не заплатив денег. Высаживаю седока, заворачиваю к Яхонтову, и он встречает меня с улыбкой. Книжные полки, оживленное лицо хозяина, необычайный разговор, — как это все хорошо!
Яхонтов начинает давать книги посерьезнее. Фенимора Купера, Жюль Верна, Генриха Сенкевича и Александра Дюма сменяют Тургенев, Гамсун, Флобер, Мопассан. Эти книги ближе к жизни. Но в девяти из десятка прочитанных книг говорится о любви. И как говорится! Кажется, вот-вот герой поцелует героиню и они, счастливые, перешагнут разделяющую их черту. Но нет! Опять возникают препятствия. Это похоже на игру, забавляет.
Тонкие девушки в белых платьях порхают по страницам романов, как мотыльки. От них исходит сияние, они кажутся прозрачными, неземными и даже молчат как-то по-особенному умно. В жизни этого не вижу. Мучительно думаю: откуда разница? Почему одни живут так, другие иначе? Вопросов много. Я боюсь досаждать Николаю Павловичу. Пытаюсь разгадать сам, не нахожу ответа.
— Ну как? — спрашивает он. — Гамсун хорош?
— Хорошо пишет, только так не бывает, я думаю. И похоже на правду, и — неправда.
